тонко, или толсто даже. но прикольно.

Рекомендую. Владимир Орлов "Альтист Данилов".

"В Москве

Наш полупустой поезд остановился на темной наружной платформе Ярославского вокзала,и мы вышли на площадь, миновав галдевших извозчиков, штурмовавших богатых пассажиров и не удостоивших нас своим вниманием.
Мы зашагали, скользя и спотыкаясь, по скрытым снегом неровностям, ничего не видя ни под ногами, ни впереди. Безветренный снег валил густыми хлопьями, сквозь его живую вуаль изредка виднелись какие-то светлевшие пятна, и, только наткнувшись на деревянный столб, можно было удостовериться, что это фонарь для освещения улиц, но он освещал только собственные стекла, залепленные сырым снегом.
...и мы вышли на площадь, миновав галдевших извозчиков...
Мы шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только, что цель нашего пути -- Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, "Лафортово".
-- Во, это Рязанский вокзал! -- указал он на темневший силуэт длинного, неосвещенного здания со светлым круглым пятном наверху; это оказались часы, освещенные изнутри и показывавшие половину второго.
Миновали вокзалы, переползли через сугроб и опять зашагали посредине узких переулков вдоль заборов, разделенных деревянными домишками и запертыми наглухо воротами. Маленькие окна отсвечивали кое-где желто-красным пятнышком лампадки... Темь, тишина, сон беспробудный.
Вдали два раза ударил колокол -- два часа! -- Это на Басманной. А это Ольховцы...-- пояснил вожатый. И вдруг запел петухом:
-- Ку-ка-ре-ку!..
Мы оторопели: что он, с ума спятил?
А он еще...
...Это на Басманной... (Полицейский дом Новой Басманной)
...А это Ольховцы...
И вдруг -- сначала в одном дворе, а потом и в соседних ему ответили проснувшиеся петухи. Удивленные несвоевременным пением петухов, сначала испуганно, а потом зло залились собаки. Ольховцы ожили. Кое-где засветились окна, кое-где во дворах застучали засовы, захлопали двери, послышались удивленные голоса: "Что за диво! В два часа ночи поют петухи!"
Мой друг Костя Чернов залаял по-собачьи; это он умел замечательно, а потом завыл по-волчьи. Мы его поддержали. Слышно было, как собаки гремят цепями и бесятся.
Мы уже весело шагали по Басманной, совершенно безлюдной и тоже темной. Иногда натыкались на тумбы, занесенные мягким снегом. Еще площадь. Большой фонарь освещает над нами подобие окна с темными и непонятными фигурами."
А еще говорят, что нынешняя молодежь хулиганит.

Татарский подождал еще минуту и понял, что остался один на один со своим умом, готовым пойти вразнос. Надо было срочно чем-то себя занять.

– Звонить, – прошептал он. – Кому? Гирееву! Он знает, что делать.

Долгое время трубку никто не брал. Наконец, на пятнадцатом или двадцатом гудке, Гиреев хмуро отозвался:

– Алло.

– Андрюша? Здравствуй. Это Татарский.

– Ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Слушай, – торопливо заговорил Татарский, – у меня беда. Я кислоты обожрался. Специалисты сказали, пять доз. Колбасит, короче, по всему мясокомбинату. Что делать?

– Что делать? Не знаю, что делать. Я в таких случаях мантру читаю.

– Можешь мне дать?

– Как я тебе дам. Передача нужна.

– А таких нет, чтобы без передачи?

Гиреев задумался.

– Сейчас, подожди минуту, – сказал он и положил трубку на стол.

Несколько минут Татарский вслушивался в далекие звуки, которые приносил по проводу электрический ветер. Сначала были слышны обрывки разговора, надолго вклинился раздраженный женский голос, а потом все покрыл резкий и требовательный детский плач.

– Записывай, – сказал наконец Гиреев. – Ом мелафефон бва кха ша. Повторяю по буквам: о-эм…

– Записал, – сказал Татарский. – Что это значит?

– Неважно. Концентрируйся чисто на звуке, понял? Водка у тебя есть?

– Вроде была. Две бутылки.

– Можешь смело выпить. С этой мантрой очень хорошо. Через час все пройдет. Завтра позвоню.
...
Положив трубку, Татарский кинулся на кухню, быстро пришептывая полученное заклинание. Достав бутылку «Абсолюта», он в три приема выпил ее из стакана, запил холодной заваркой и пошел в ванную – в комнату возвращаться было страшно. Сев на край ванны, он уставился в дверь и зашептал:

– Ом мелафефон бва кха ша, ом мелафефон бва кха ша…

Предложение было настолько труднопроизносимым, что ни на какие другие мысли ума уже не хватало. Прошло несколько спокойных минут, и теплая волна опьянения разлилась по телу. Татарский уже почти успокоился и вдруг заметил знакомое мерцание на периферии взгляда, сжал кулаки и зашептал мантру быстрее, но новый глюк уже было не остановить.

В том месте, где только что была дверь ванной, вспыхнуло нечто вроде салюта, а когда красно-желтый огонь чуть угас, он увидел перед собой пылающий куст. Его ветви обвивало яркое пламя, словно он был облит пылающим бензином, но широкие темно-зеленые листья не обгорали в этом огне. Как только Татарский рассмотрел куст в подробностях, из его середины к нему протянулась рука, сжатая в кулак. Татарский покачнулся и чуть не свалился в ванну спиной. Кулак разжался, и Татарский увидел на ладони перед своим лицом маленький мокрый огурец в пупырышках.

Когда куст исчез, Татарский уже не помнил, взял он огурец или нет, но во рту ощущался явственный соленый привкус. Возможно, это была кровь из надкушенной губы.

– Не, Гиреев, не катит твоя мантра, – прошептал Татарский и пошел на кухню.

Выпив еще водки (для этого пришлось сделать усилие), он вернулся в комнату и включил телевизор. Раздалась торжественная музыка, синее пятно на экране расплылось и превратилось в изображение. Передавали какой-то концерт.
...

– Слушай, – перебил Татарский, – сворачивай. Я все равно сейчас не пойму ничего – голова болит. Ты мне лучше скажи, что это ты мне за мантру дал?

– Это не мантра, – ответил Гиреев. – Это предложение на иврите из учебника. У меня жена учит.
...
– Подожди. Почему ты мне это предложение дал, а не мантру?

– Какая разница. В таком состоянии все равно, что повторять. Главное ум занять и водки больше выпить. А мантру без передачи кто ж тебе даст.

– И что эта фраза значит?

– Сейчас посмотрю. Где это… Ага, вот. «Од мелафефон бва кха ша». Это значит «Дайте, пожалуйста, еще огурец». Прикол, да? Натуральная мантра. Начинается, правда, не с «ом», а с «од», это я поменял. А если в конце еще «хум» поставить…

– Все, – сказал Татарский. – Счастливо. Я за пивом пошел.

Эксперты записали без всяких комментариев:
"Об этой истории промолчать".
Здесь, как таинственно пропавший в пути поезд, ход событий прерывается.
Девушка по имени Эльке, учтиво сопровождаемая Вольфом, была немедленно
доставлена в Бонн, где никакой Катрин вспомнить не смогла. Начато было
доскональное изучение всех ее знакомств, но результаты ожидались не скоро.
Мать ее никакого чемодана и не посылала, и не собиралась посылать, как
объяснила она шведской полиции, она не одобряла вульгарных музыкальных
пристрастий дочери, и ей не пришло бы в голову их поощрять. Безутешный Вольф
вернулся в свою часть, где изо дня в день подвергался пристрастным и
бессмысленным допросам со стороны военной контрразведки. Несмотря на все
усилия как прессы, так и полиции, и при том, что за дачу показаний была
обещана заманчивая сумма, никакого шофера ни частного лимузина, ни такси так
и не появилось. Ни списки пассажиров, ни электронная память компьютеров всех
германских аэропортов, не говоря уже о Кельнском, не могли навести на след
подходящей пассажирки, прибывшей из Швеции или откуда бы то ни было еще.
Фотографии известных и неизвестных террористок, включая всех
"полунелегалов", были показаны атташе, но не пробудили в нем откликов, хотя,
едва не сойдя с ума от горя, он готов был помочь всякому и во всем, только
бы ощутить себя полезным следствию. Нет, какие были на ней туфли, он не
помнил, насчет губной помады, духов, туши на ресницах тоже ничего не мог
сказать и были ли ее волосы крашеными или это был парик, также не знал. Да и
как можно было ожидать от него, экономиста по образованию, хорошего
семьянина, человека робкого и чувствительного, чьим единственным интересом,
помимо интересов семьи и родного Израиля, был интерес к Брамсу, как можно
было ожидать, что он станет разбираться в дамских красках для волос?

– Ба! Да ведь это писательский дом. Знаешь, Бегемот, я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом. Обрати внимание, мой друг, на этот дом! Приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.

– Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот и, чтобы получше полюбоваться на кремовый дом с колоннами, влез на бетонное основание чугунной решетки.

– Совершенно верно, – согласился со своим неразлучным спутником Коровьев, – и сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том, что в этом доме сейчас поспевает будующий автор «Дон Кихота», или «Фауста», или, черт меня побери, «Мертвых душ»! А?

– Страшно подумать, – подтвердил Бегемот.

– Да, – продолжал Коровьев, – удивительных вещей можно ожидать в парниках этого дома, объединившего под своею кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии. Ты представляешь себе, какой поднимется шум, когда кто-нибудь из них для начала преподнесет читающей публике «Ревизора» или, на самый худой конец, «Евгения Онегина»!

– И очень просто, – опять-таки подтвердил Бегемот.

– Да, – продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, – но! Но, говорю я и повторяю это – но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой-ой-ой, как бывает!

– Кстати, – осведомился Бегемот, просовывая свою круглую голову через дыру в решетке, – что это они делают на веранде?

– Обедают, – объяснил Коровьев, – добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, как и всякий турист перед дальнейшим путешествием, испытываю желание закусить и выпить большую ледяную кружку пива.

– И я тоже, – ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по асфальтовой дорожке под липами прямо к веранде не чуявшего беды ресторана.

Бледная и скучающая гражданка в белых носочках и белом же беретике с хвостиком сидела на венском стуле у входа на веранду с угла, там, где в зелени трельяжа было устроено входное отверстие. Перед нею на простом кухонном столе лежала толстая конторского типа книга, в которую гражданка, неизвестно для каких причин, записывала входящих в ресторан. Этой именно гражданкой и были остановлены Коровьев и Бегемот.

– Ваши удостоверения? – она с удивлением глядела на пенсне Коровьева, а также и на примус Бегемота, и на разорванный Бегемотов локоть.

– Приношу вам тысячу извинений, какие удостоверения? – спросил Коровьев, удивляясь.

– Вы – писатели? – в свою очередь, спросила гражданка.

– Безусловно, – с достоинством ответил Коровьев.

– Ваши удостоверения? – повторила гражданка.

– Прелесть моя… – начал нежно Коровьев.

– Я не прелесть, – перебила его гражданка.

– О, как это жалко, – разочарованно сказал Коровьев и продолжал: – Ну, что ж, если вам не угодно быть прелестью, что было бы весьма приятно, можете не быть ею. Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? – обратился Коровьев к Бегемоту.

– Пари держу, что не было, – ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.

– Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.

– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.

– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.
– Протестую, – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен!

– Ваши удостоверения, граждане, – сказала гражданка.

– Помилуйте, это, в конце концов, смешно, – не сдавался Коровьев, – вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся у меня в голове? Или в этой голове? – и он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка могла получше осмотреть ее. Один из любимых отрывков в МиМ. А вот еще парочка:

– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, – ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, – его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!

– Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план

хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома легкого… – тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось!

– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!

Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать "Правду", - теряли в весе.
- Гм.. . -С интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина.
- Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа" (с)

۩ "Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом?"

"Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат «бей разруху!» — Я смеюсь."

"Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более — людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны!"

– А вы были на Кавказе?

– Через две недели поеду.

– А вы не боитесь, Ляпсус? Там же шакалы!

– Очень меня это пугает! Они же на Кавказе не ядовитые!

После этого ответа все насторожились.

– Скажите, Ляпсус, – спросил Персицкий, – какие, по-вашему, шакалы?

– Да знаю я, отстаньте!

– Ну, скажите, если знаете!

– Ну, такие… В форме змеи.

– Да, да, вы правы, как всегда. По-вашему, ведь седло дикой козы подается к столу вместе со стременами.

– Никогда я этого не говорил! – закричал Трубецкой.

– Вы не говорили. Вы писали. Мне Наперников говорил, что вы пытались ему всучить такие стишата в «Герасим и Муму», якобы из быта охотников. Скажите по совести, Ляпсус, почему вы пишете о том, чего вы в жизни не видели и о чем не имеете ни малейшего представления? Почему у вас в стихотворении «Кантон» пеньюар – это бальное платье? Почему?!

«Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом»… [373]Ну, и удружили же вы «Капитанскому мостику». Мостик теперь долго вас не забудет, Ляпис!

– В чем дело?

– Дело в том, что… Вы знаете, что такое домкрат?

– Ну, конечно, знаю, оставьте меня в покое…

– Как вы себе представляете домкрат? Опишите своими словами.

– Такой… Падает, одним словом.

– Домкрат падает. Заметьте все. Домкрат стремительно падает. Подождите, Ляпсус, я вас сейчас принесу полтинник. Не пускайте его.

Но и на этот раз полтинник выдан не был. Персицкий притащил из справочного бюро двадцать первый том Брокгауза от Домиции до Евреинова. Между Домицием, крепостью в великом герцогстве Мекленбург-Шверинском, и Доммелем, рекой в Бельгии и Нидерландах, было найдено искомое слово.

– Слушайте! «Домкрат (нем. Daumkraft) – одна из машин для поднятия значительных тяжестей. Обыкновенный простой Д., употребляемый для поднятия экипажей и т. п., состоит из подвижной зубчатой полосы, которую захватывает шестерня, вращаемая с помощью рукоятки». И так далее и далее. «Джон Диксон в 1879 г. установил на место обелиск, известный под названием „Иглы Клеопатры“, при помощи четырех рабочих, действовавших четырьмя гидравлическими Д.». И этот прибор, по-вашему, обладает способностью стремительно падать? Значит, усидчивые Брокгауз с Ефроном обманывали человечество в течение пятидесяти лет? Почему вы халтурите, вместо того чтобы учиться? Ответьте!

– Мне нужны деньги.

Если б я не искала тишины, уединения, не захотела бежать от людей — разве бы я пошла за вас? Так умейте это понять и не приписывайте моего выбора своим достоинствам, я их еще не вижу. Я еще только хочу полюбить вас; меня манит скромная семейная жизнь, она мне кажется каким-то раем. Вы видите, я стою на распутье; поддержите меня, мне нужно ободрение, сочувствие; отнеситесь ко мне нежно, с лаской! Ловите эти минуты, не пропустите их!

-Уж вы слишком невзыскательны. Кнуров и Вожеватов мечут жеребий, кому вы достанетесь, играют в орлянку — и это не оскорбление? Хороши ваши приятели! Какое уважение к вам! Они не смотрят на вас, как на женщину, как на человека, — человек сам располагает своей судьбой; они смотрят на вас, как на вещь. Ну, если вы вещь, — это другое дело. Вещь, конечно, принадлежит тому, кто ее выиграл, вещь и обижаться не может.

- Вещь… да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек. Я сейчас убедилась в том, я испытала себя… я вещь!

Вспомнил ещё одну сцену из "Мастера и Маргариты": "исповедь" Никанора Ивановича в милиции:)

"...Господь меня наказует за скверну мою, - с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, брал! Брал, но брал нашими советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало. Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем, все воры в домоуправлении..."

Последняя фраза - тонкий намёк;)

Гласный городской думы Чарушников, ужаленный в самое сердце феей из
Фоли-Бержер, поднялся из-за столика и, примерившись, бросил на сцену кружок
серпантина. Развившись только до половины, кружок попал в подбородок
прелестной дивы. Неподдельное веселье захватило зал. Требовали шампанское.
Городской архитектор плакал. Помещики усиленно приглашали городского врача к
себе в деревню. Оркестр заиграл туш.
В момент наивысшей радости раздались громкие голоса. Оркестр смолк, и
архитектор - первый обернувшийся ко входу - сперва закашлялся, а потом
зааплодировал. В зал вошел известный мот и бонвиван, уездный предводитель
дворянства Ипполит Матвеевич Воробьянинов, ведя под руки двух совершенно
голых дам. Позади шел околоточный надзиратель, держа под мышкой разноцветные
бебехи, составлявшие, по-видимому, наряды разоблачившихся спутниц Ипполита
Матвеевича.
- Извините, ваше высокоблагородие, - дрожащим голосом говорил
околоточный, - но по долгу службы...
Голые дамы с любопытством смотрели на окружающих. В зале началось
смятение. Не пал духом один лишь Ангелов.
- Голубчик! Ипполит Матвеевич! - закричал он. - Орел! Дай, я тебя
поцелую.
- По долгу службы, - неожиданно твердо вымолвил околоточный, - не
дозволяют правила!
- Что-с? - спросил Ипполит Матвеевич тенором. - Кто вы такой?
- Околоточный надзиратель шестого околотка, Садовой части, Юкин.
- Господин Юкин, - сказал Ипполит Матвеевич, - сходите к полицмейстеру
и доложите ему, что вы мне надоели. А теперь по долгу службы делайте что
хотите.
И Ипполит Матвеевич горделиво проследовал со своими спутницами в
отдельный кабинет, куда немедленно ринулись встревоженный метрдотель, сам
хозяин "Сальве" и совершенно одичавший купец Ангелов.
Событие это, взволновавшее передовые круги старгородского общества,
окончилось так же, как оканчивались все подобные события: двадцать пять
рублей штрафа и статейка в местной либеральной газете "Общественная мысль"
под неосторожным заглавием "Похождения предводителя". Статейка была написана
возвышенным слогом и начиналась так:
"В нашем богоспасаемом городе что ни событие, то - сенсация!
И, как нарочно, в каждой сенсации замешаны именно:
- Влиятельные лица!!!"
Статья, в которой упоминались инициалы Ипполита Матвеевича,
заканчивалась неизбежным: "Бывали хуже времена, но не было подлей" - и была
подписана популярным в городе фельетонистом Принцем Датским.
В тот же день чиновник для особых поручений при градоначальнике
позвонил в редакцию и любезно просил господина Принца Датского прибыть в
канцелярию градоначальника к четырем часам дня для объяснений. Принц Датский
сразу затосковал и уже не смог дописать очередного фельетона. В назначенное
время венценосный журналист сидел в приемной градоначальника и, смущаясь,
думал о том, как он, заикающийся настолько, что его не смогли излечить даже
курсы профессора Файнштейна, будет объясняться с градоначальником, человеком
вспыльчивым и ничего не понимающим в газетной технике.
Градоначальник с особенным удовольствием всматривался в синеватое лицо
Принца Датского, который тщетно силился выговорить необыкновенно трудные для
него слова: "Ваше высокопревосходительство". Беседа кончилась тем, что
градоначальник поднялся из-за стола и сказал:
- Для вашего спокойствия рекомендую о таких вещах больше не заикаться.
Принц Датский, успевший одолеть к этому времени слова "ваше
высокопревосходительство", зашипел особенно сильно, позволил себе улыбнуться
и, почти выворачиваясь наизнанку, вытряхнул из себя ответ:
- Т-т-т-так я-же в-в-в-ообще з-аикаюсь!
Остроумие Принца было оценено довольно дорого. Газета заплатила сто
рублей штрафа и о следующих похождениях Ипполита Матвеевича уже ничего не
писала.

...Неожиданные поступки были свойственны Ипполиту Матвеевичу с детства.

Ипполит Матвеевич Воробьянинов родился в 1875 году в Старгородском
уезде в поместье своего отца Матвея Александровича, страстного любителя
голубей. Пока сын рос, болел детскими болезнями и вырабатывал первые взгляды
на жизнь, Матвей Александрович гонял длинным бамбуковым шестом голубей, а по
вечерам, запахнувшись в халат, писал сочинение о разновидностях и привычках
любимых птиц. Все крыши усадебных построек были устланы хрупким голубиным
пометом. Любимый голубь Матвея Александровича "Фредерик" со своей супругой
"Манькой" обитал в отдельной благоустроенной голубятне.
На девятом году мальчика определили в приготовительный класс
Старгородской дворянской гимназии, где он узнал, что, кроме красивых и
приятных вещей: пенала, скрипящего и пахнущего кожаного ранца, переводных
картинок и упоительного катания на лаковых перилах гимназической лестницы,
есть еще единицы, двойки, двойки с плюсом и тройки с двумя минусами.

О том, что он лучше других мальчиков, Ипполит узнал уже во время
вступительного экзамена по арифметике. На вопрос, сколько получится яблок,
если из левого кармана вынуть три яблока, а из правого девять, сложить их
вместе, а потом разделить на три, Ипполит ничего не ответил, потому что
решить этой задачи не смог. Экзаменатор собрался было записать Воробьянинову
Ипполиту двойку, но батюшка, сидевший за экзаменационным столом, со вздохом
сообщил: "Это Матвея Александровича сын. Очень бойкий мальчик". Экзаменатор
записал Воробьянинову Ипполиту три, и бойкий мальчик был принят.

В Старгороде было две гимназии: дворянская и городская. Воспитанники
дворянской гимназии питали вражду к питомцам гимназии городской. Они
называли их "карандашами" и гордились своими фуражками с красным околышем.
За это в свою очередь они получили обидное прозвище "баклажан". Не один
карандаш принял мученический венец из "фонарей" и "бланшей" от руки
мстительных баклажан. Озлобленные карандаши устраивали на баклажан-одиночек'
облавы и с гиканьем обстреливали дворянчиков из дальнобойных рогаток.
Баклажан-одиночка, тряся ранцем, спасался в переулок и долго еще сидел в
подъезде какого-нибудь дома, бледный, потерявший одну галошу. Взятая в плен
галоша забрасывалась победителями на крышу трехэтажного дома, самого
высокого в городе.

Были еще в Старгороде кадеты, которых гимназисты называли "сапогами",
но жили они в двух верстах от города, в своем корпусе, и вели, по мнению
баклажан, жизнь загадочную и даже легендарную.
Ипполит завидовал кадетам, их голубым погончикам, с наляпанным по
трафарету желтым александровским вензелем, их бляхам с накладными орлами; но
лишенный, по воле отца, возможности получить воспитание воина, сидел в
гимназии, получал тройки с двумя минусами и предпринимал самые неслыханные
дела.
В третьем классе Ипполит остался на второй год. Как-то, перед самыми
экзаменами, во время большой перемены три гимназиста забрались в актовый зал
и долго лазили там, с восторгом осматривая стол, покрытый сверкающим зеленым
сукном, тяжелые малиновые портьеры с бомбошками и кадки с пальмами.
Гимназист Савицкий, известный в гимназических кругах сорвиголова, радостно
плюнул в вазон с фикусом, Ипполит и третий гимназист, Пыхтеев-Какуев, чуть
не умерли от смеха.

- А фикус ты можешь поднять? - с почтением спросил Ипполит.
- Ого! - ответил силач Савицкий.
- А ну, подними!
Савицкий сейчас же начал трудиться над фикусом.
- Не подымешь! - шептали Ипполит с Пыхтеевым-Какуевым.

Савицкий с красной мордочкой и взмокшими нахохленными волосами
продолжал напрягаться у фикуса.

Вдруг произошло самое ужасное. Савицкий оторвался от фикуса и спиною
налетел на колонну красного дерева с золотыми ложбинками, на которой стоял
мраморный бюст Александра I, Благословенного. Бюст зашатался, слепые глаза
царя укоризненно посмотрели на мигом притихших гимназистов, и
Благословенный, постояв секунду под углом в сорок пять градусов, кинулся
головой вниз, как пловец в реку. Падение императора имело роковые
последствия. От лица царя отделился сверкающий рафинадный кусок, в котором
гимназисты с ужасом узнали нос. Холодея, товарищи подняли бюст и поставили
его на прежнее место. Первым убежал Пыхтеев-Какуев.

- Что же теперь будет, Воробьянинов? - спросил Савицкий.
- Это не я разбил, - быстро ответил Ипполит.

Он покинул актовый зал вторым. Оставшись один, Савицкий, не надеясь ни
на что, пытался водворить нос на прежнее место. Нос не приставал. Тогда
Савицкий пошел в уборную и утопил нос в дыре.

Во время "греческого" в третий класс вошел директор "Сизик". Сизик
сделал греку знак оставаться на месте и произнес ту же самую речь, которую
он только что произносил по очереди в пяти старших классах. У директора н

В одну секунду была открыта парадная дверь в квартиру N 50, и все шедшие оказались в передней, а хлопнувшая в это время в кухне дверь показала, что вторая группа с черного хода подошла также своевременно.
На этот раз, если и не полная, то все же какая-то удача была налицо. По всем комнатам мгновенно рассыпались люди и нигде никого не нашли, но зато в столовой обнаружили остатки только что, по-видимому, покинутого завтрака, а в гостиной на каминной полке, рядом с хрустальным кувшином, сидел громадный черный кот. Он держал в своих лапах примус.
В полном молчании вошедшие в гостиную созерцали этого кота в течение довольно долгого времени.
– М-да... действительно здорово, – шепнул один из пришедших.
– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, – недружелюбно насупившись, проговорил кот, – и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное.
– Исключительно чистая работа, – шепнул один из вошедших, а другой сказал громко и отчетливо:
– Ну-с, неприкосновенный чревовещательский кот, пожалуйте сюда.
Развернулась и взвилась шелковая сеть, но бросавший ее, к полному удивлению всех, промахнулся и захватил ею только кувшин, который со звоном тут же и разбился.
– Ремиз, – заорал кот, – ура! – и тут он, отставив в сторону примус, выхватил из-за спины браунинг. Он мигом навел его на ближайшего к нему стоящего, но у того раньше, чем кот успел выстрелить, в руке полыхнуло огнем, и вместе с выстрелом из маузера кот шлепнулся вниз головой с каминной полки на пол, уронив браунинг и бросив примус.
– Все кончено, – слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в кровавой луже, – отойдите от меня на секунду, дайте мне попрощаться с землей. О мой друг Азазелло! – простонал кот, истекая кровью, – где ты? – кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую, – ты не пришел ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота, променяв его на стакан – правда, очень хорошего – коньяку! Ну что же, пусть моя смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг...
– Сеть, сеть, сеть, – беспокойно зашептали вокруг кота. Но сеть, черт знает почему, зацепилась у кого-то в кармане и не полезла наружу.
– Единственно, что может спасти смертельно раненного кота, – проговорил кот, – это глоток бензина... – И, воспользовавшись замешательством, он приложился к круглому отверстию в примусе и напился бензину. Тотчас кровь из-под верхней левой лапы перестала струиться. Кот вскочил живой и бодрый, ухватив примус под мышку, сиганул с ним обратно на камин
оттуда, раздирая обои, полез по стене и через секунды две оказался высоко над вошедшими, сидящим на металлическом карнизе.
Вмиг руки вцепились в гардину и сорвали ее вместе с карнизом, отчего солнце хлынуло в затененную комнату. Но ни жульнически выздоровевший кот, ни примус не упали вниз. Кот, не расставаясь с примусом, ухитрился махнуть по воздуху и вскочить на люстру, висящую в центре комнаты.
– Стремянку! – крикнули снизу.
– Вызываю на дуэль! – проорал кот, пролетая над головами на качающейся люстре, и тут опять в лапах у него оказался браунинг, а примус он пристроил между ветвями люстры. Кот прицелился и, летая, как маятник, над головами пришедших, открыл по ним стрельбу. Грохот потряс квартиру. На пол посыпались хрустальные осколки из люстры, треснуло звездами зеркало на камине, полетела штукатурная пыль, запрыгали по полу отработанные гильзы, полопались стекла в окнах, из простреленного примуса начало брызгать бензином. Теперь уж не могло идти речи о том, чтобы взять кота живым, и пришедшие метко и бешено стреляли ему в ответ из маузеров в голову, в живот, в грудь и в спину. Стрельба вызвала панику на асфальте во дворе.
Но длилась эта стрельба очень недолго и сама собою стала затихать. Дело в том, что ни коту, ни пришедшим она не причинила никакого вреда. Никто не оказался не только убит, но даже ранен; все, в том числе и кот, остались совершенно невредимыми. Кто-то из пришедших, чтобы это окончательно проверить, выпустил штук пять в голову окаянному животному, и кот бойко ответил целой обоймой. И то же самое – никакого впечатления ни на кого это не произвело. Кот покачивался в люстре, размахи которой все уменьшались, дуя зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу. У стоящих внизу в молчании на лицах появилось выражение полного недоумения. Это был единственный, или один из единственных, случай, когда стрельба оказалась совершенно недействительной. Можно было, конечно, допустить, что браунинг кота – какой-нибудь игрушечный, но о маузерах пришедших этого уж никак нельзя было сказать. Первая же рана кота, в чем уж, ясно, не было ни малейшего сомнения, была не чем иным, как фокусом и свинским притворством, равно как и питье бензина.
Сделали еще одну попытку добыть кота. Был брошен аркан, он зацепился за одну из свечей, люстра сорвалась. Удар ее потряс, казалось, весь корпус дома, но толку от этого не получилось. Присутствующих окатило осколками, а кот перелетел по воздуху и уселся высоко под потолком на верхней части золоченой рамы каминног