Это мы...

Вы заметили, что мы все реже ходим в гости и редко принимаем гостей? Что гости многим из нас теперь часто в тягость, а если и случается звать гостей, так только на большие праздники и юбилеи. Да и сами мы в гости ходить ныне не очень любим. Стали тяжелы на подъем? Возможно. Но дело не только в этом...

Мы замкнулись. На семье, на себе, на своих проблемах. Из нас сделали одиночек, которых ничего не заботит, кроме собственного достатка, комфорта и покоя.

У нас отобрали радость общения, необходимость сочувствовать, возможность и желание помогать тем, кто рядом. Нет, мы стараемся походить на людей. Иногда помогаем перевести старушку через дорогу. Подаем милостыню страждущим. Можем даже дать взаймы соседу по лестничной площадке. Без процентов. Мы стараемся быть гордыми и реже вилять кобчиком перед сильными. Но это получается все хуже...

Наша семья была гостеприимной. И гости приходили к нам часто. Это были друзья отца или коллеги по работе. Приходили просто: без всяких предварительных звонков и прочей подготовительной суеты. Да и не было у нас тогда телефона.

Из холодильника выметалось на стол все, что было. Я посылался за хлебом, а когда возвращался, на столе уже стояло все, чему при встрече гостей стоять положено:
- селедочка под растительным маслом и колечками лука на длинной рыбнице;
- соленые грузди (сами собирали);
- маринованные помидоры и огурчики собственного приготовления;
- наскоро приготовленный салат из всего, что попалось под руку;
- баночка, а то и две рижских шпрот;
- кругляши вареной колбасы и отдельно, на мелком блюдце – сырокопченая колбаса "Московская", деликатес, покруче шпрот;
- бутылка белоголовой (дома всегда было спиртное для гостей) и графин с крепкой вишневой наливкой двухлетней выдержки, что готовила без спирта и водки моя бабушка, мама отца;
- конфеты "Каракум", "Мишка на севере" или "Красная шапочка" в хрустальной вазочке на длинной ножке.

Потом приносилась жареная картошечка с хрустящей корочкой, иногда щи или борщ, и веселие начиналось.

После двух-трех рюмочек белоголовой начинались песни. Тетя Люся, пунцовея щечками, заводила:
– Вот ктой-то с го-орочки-и спустился-а,
наверно ми-илый мо-ой иде-от...
Остальные, кто был за столом, подхватывали:
– На ём защи-итна ги-имнастерка-а,
она с ума-а меня сведе-от...

В обязательной программе были и танцы. Отец выдвигал вделанный в тумбочку ламповый магнитофон "Днепр" выпуска середины пятидесятых и ставил запрещенного Петра Лещенко.

Моя Мару-усечка, танцуют все кругом.
Моя Мару-усечка, попляшем мы вдвоем.
Моя Мару-усечка, а все так кру-ужится,
и как прия-атно, хорошо мне танцевать с...

Раздается шипение. Затем какие-то щелчки. Это порвалась лента и быстро закрутилась металлическая катушка, хлопая порванным концом ленты по стенкам магнитофона и лентопротяжным роликам.

Отец берет пузырек с уксусом и быстро склеивает ленту. Несколько секунд, и музыка возобновляется...

...тобой одной.
Моя Мару-усечка, моя ты ку-уколка.
Моя Мару-усечка, моя ты ду-ушенька.
Моя Мару-усечка, а жить так хо-очется,
я весь горю, тебя молю: "Будь моей... женой"!

У меня и сейчас звучит в голове эта незамысловатая песенка. Я начинаю тихонько подпевать. И ловлю себя на том, что улыбаюсь...

Отдельные куски отдельного прошлого... И замкнуться на семье - разве это не радость? По-моему, мы именно для этого.

Вот еще написалось...

Как профессор медицины Карл Фукс губернского предводителя дворянства Григория Киселева от верной смерти избавил

Случай сей произошел в Казани в 1819 году во времена губернаторства графа Ильи Андреевича Толстого, пузатого хитрована, прозванного представителями городской фронды колобком с ножками.

В вечерние часы осени, когда так славно сидеть у камина и предаваться размышлениям о бренности жития после сытного обеда, изволил Григорий Никифорович Киселев слив вкусить соленых. Любил губернский предводитель дворянства сливы, хлебом его не корми. Спросил, стало быть, предводитель себе слив, да после пятой или шестой поперхнулся. Не в то горло косточка попала. И застряла.

Как ни силился камер-лакей Петрушка помочь хозяину своему: и ломоть хлебный на темя клал, и уксусную воду в рот лил, и по хребту и лопаткам барина кулаком бухал – нейдет из горла кость. Лицо у Киселева покраснело, горло опухло, дышать сделалось затруднительно. Того и гляди: задохнется и помрет.

В пяти минутах ходьбы от дома Киселева жил Карл Фукс, местный врачебный светила, профессор медицины. Послали за ним. Светила незамедлительно прибыл вместе со своим дежурным саквояжем. На вопрос: "что случилось", Киселев только и смог, что указать на припухшее горло.
– Оне подавились косточкой сливовой, – пояснил Петрушка.
– Ясно, – изрек Фукс, раскрыв саквояж и доставая длиннющие щипцы. Затем попросил Григория Никифоровича открыть рот, заглянул, после чего засунул в него щипцы. Однако вытащить кость не удалось.

– Посредством верхнего отверстия тела возможным извлечь кость не представляется, – задумчив констатировал Фукс. – Ничего, – добавил профессор медицины и ободряюще посмотрел на Киселева, – мне известен более прогрессивный способ. Нужен курительный табак.
– В диванной есть сигары, – прохрипел пациент.
– Славно, – кивнул Фукс и обернулся к лакею: – Принеси!

Петрушка бросился в диванную комнату и вернулся с ящичком голландских сигар. Фукс с удовольствием раскурил сигару и, обратившись к Петрушке, произнес:
– Сними-ка, братец, с барина панталоны.
Камер-лакей принялся стягивать с Киселева панталоны. Когда предводитель дворянства остался в исподнем, Фукс достал из саквояжа клистирную трубку.

Увидев приготовления профессора медицины, Григорий Никифорович выпучил глаза и еще более побагровел.

– Не следует страшиться, сударь, – с затаенной усмешкой промолвил Карл Федорович. И приказал: – Исподники приспустите.

Предводитель дворянства повиновался.

– Теперь повернитесь ко мне... тылом, – сказал Фукс.

Григорий Никифорович исполнил.

– Наклонитесь, – продолжал командовать врачебный светила.

Киселев наклонился.

Фукс мазнул свечным салом по концу клистирной трубки и решительно ввел ее в сморщенное отверстие меж двух вислых половинок предводительской задницы. Киселев выгнул спину, закрыл глаза, но не издал ни звука. Мужественный был человек. Стоический.

Тем временем Карл Федорович глубоко затянулся сигарой, наклонился, взял в рот свободный конец клистирной трубки, торчащей из предводителя, и выдул в нее дым. Несколько мгновений Киселев стоял, как вкопанный, затем чихнул и зашелся в кашле. И кость вылетела!

– Уф-ф, – облегченно выдохнул Григорий Никифорович, схватил профессорскую руку и принялся долго трясти ее, благодаря и Карла Федоровича, и медицинских светил, изобретших сей прогрессивный способ, и всю врачебную науку в целом.

– Фи, – скажете вы. – Да быть того не может, чтобы человек подавился, а его бы излечили путем вдувания в задницу дыма от табака.

Ан нет. Может. И свидетельством тому служит раздел с наставлениями о спасении жизни в различных возможных ситуациях, имеющийся в одном славном издании, именуемом "Памятной книжкой для жителей казанской губернии на 1841 год". Где на странице под № 15 рекомендовано подавившимся чем-либо извлекать застрявшие в горле предметы с помощью табачного дыма, "впущенного в задний проход".

Теперь-то вы в курсе, что надлежит предпринимать, если вдруг подавитесь...

Круто.

Дыкть...

А как насчет Послания Потомкам, дозволите поинтересоваться?

Пас.
Не поэт ни разу.

Ну и напрасно. Никто здесь не поэт по большому счету:)

Да уж. И у меня не выклёвывается. Будем наблюдать со стороны.

Ага.

Просто подумалось... (почти цитата)
Автору-мужчине сделать лирическим героем мужчину, наверное, несложно.
А вот написать от лица женщины... Сможете?

Стерва – это я

Я – стерва. Это значит, я делаю только то, что мне по нраву. Или то, что мне выгодно и хочется в данный момент.

О-о, я никогда не покажу вида, что мужчина мне нравится, хотя так иногда случается. Я просто возьму его себе. И буду манипулировать им, как мне вздумается. Большего мужчины не заслуживают.

Я буду изводить мужчину своими капризами, хотя мы, стервы, не особо капризны. Капризны взбалмошные бабенки, к которым я отнюдь не отношусь. Поскольку я всегда знаю, что мне нужно. Капризы мне нужны для того, чтобы держать мужчину в напряжении. И чтобы он боялся, что я от него уйду. А иметь от него дорогие безделушки и прочие подарки в результате капризов совсем нелишне...

Я буду следить за собой и одеваться так, чтобы мне завидовали. Особенно женщины. Я люблю вызывать завистливые взгляды соплеменниц. Ведь женщина, которая не ухожена и не может одеваться стильно и красиво – попросту корова. Мужчины на таких даже не смотрят. Не говоря уж о желании затащить в постель.

Держать мужчину на коротком поводке. Вот мое кредо. Когда надо, я могу быть ласковой и нежной. И кое-что позволять по отношению к себе. Я даже могу лечь к мужчине в постель. Но лишь с двумя целями: привязать его покрепче к себе и получить личное удовольствие. Путь он меня обожает и любит. Я же со своей стороны не допущу ничего подобного даже близко. И буду продолжать дергать его за веревочки. И презирать его в душе за то, что он повинуется мне.

Да, я умна, начитана, и общение со мной интересно. Это тоже часть моего образа, который я столь долго создавала. Я вообще женщина интересная во всех отношениях. И никогда не надоедаю мужчинам этими своими: «милый», «дорогой», «любимый», «единственный». Такие женщины, которые смотрят в рот мужчинам и беспрестанно твердят о своей любви, надоедают им очень быстро. Я же не надоедаю мужчинам никогда. И они, глупые, почему-то любят именно таких стерв, как я.

Конечно, стервой я стала не сразу, ведь ими не рождаются, но становятся. Нет, мама не роняла меня головкой на бетонные ступени лестницы, а отчим не облизывался на меня, когда я достигла пятнадцатилетнего возраста. У меня была нормальная семья, в которой я была единственным ребенком, поэтому отказа ни в чем не знала. И не то чтобы родители вырастили из меня эгоистку, ведь люди все так или иначе эгоисты. Просто я как-то с самого начала знала, чего я не хочу. А не хотела я, чтобы мной манипулировали, и кто-то посторонний решал за меня, как мне жить. Я не хотела от кого-либо зависеть, и чтобы чувства главенствовали над разумом.

А немного позже, после того, как я влюбилась, но ничего хорошего из этого не вышло, а были лишь страдания и мука, я стала знать, чего хочу. Чего именно, спросите вы? Я отвечу: иметь все с минимальными затратами. И без участия сердца.

Я иду к конкретной цели, не задумываясь. Тех, кто мне мешают, я либо обгоню, либо столкну со своего пути на обочину. Мне надо одно: чтобы было максимально комфортно жить. Во всех смыслах.

Так я и буду жить дальше, не затрачиваясь душевно и ставя свое благополучие главной жизненной прерогативой. А что иногда под утро у меня подушка мокрая от слез – не ваше дело...

Поскольку меня тут уже объявили провокатором, стало быть, терять нечего - задам еще один провокационный вопрос.

Зацепилась вот за это: "Путь он меня обожает и любит."
Уважаемый автор, а разве есть разница? Если, по-вашему, она есть, то в чем?

Вот еще. Из другой оперы...

"Чудо нашего столетия"

Николаевская площадь в Казани, что ныне есть Ленинский (Университетский) сад, была во второй половине 19 века местом торговли и развлечений. Стояли на ней многочисленные лавки с леденцами, пряниками и прочими сладостями; качели, театрики и балаганы, с балкончиков которых зазывалы в шутовских колпаках и бородах из пакли шутками и прибаутками заманивали гулящую публику на представления.

Недалеко от балагана известного в городе потешника Якова Мамонова с претенциозной вывеской "Театр спиритизма и магии", ближе к Черному озеру, вырос весной 1883 года новый балаган заезжего увеселителя Сенинского, разъезжающего по поволжским городам и весям. Название балаган носил не менее броское: "Чудо нашего столетия".

Каждый день публики набивалось битком. С 11 утра и до 11 вечера шло представление: парень, которого звали Гриша, рисовал на глазах публики портреты царствующей семьи, натюрморты и пейзажи. Посетители балагана наблюдали за художником, раскрыв рты: Гриша писал свои картины кистью, зажатой во рту. Вполне профессионально. Подобного никто еще не видел. А делал это художник не по своей прихоти. Просто у Гриши не было рук. И ног.

Он сидел в тележке с крохотными, как у грудничка, ручками и ножками. Едва заметными и совершенно недвижимыми. А когда представление заканчивалось, его увозили на съемную квартиру дед с бабкой.

Осенью, когда заканчивалось время балаганов, они покинули Казань. И больше о Грише никто не слышал. Но осталась статья о нем в "Казанских губернских ведомостях", подписанная псевдонимом "Почтенный автор"...

Григорий Журавлев явился на свет в селе Утеевка губернии Самарской в канун Всеедницы. 30 января 1860 года в день Собора Трех Святителей его крестили и назвали в честь Григория Богослова. Родители после смерти во младенчестве двоих сыновей несказанно радовались рождению ребенка. И лишь после нескольких дней празднования крестин заметили, что у Гриши не шевелятся ручки и ножки.

Призвали уездного врачевателя. Тот пришел, глянул на мальчика и изрек:
– У грудных дитёв сие случается. Чай, вскорости поправится...

Не поправилось. Гриша рос, а его руки и ноги – нет.

Когда ему исполнилось три годика, отец поехал в Самару торговать хлебом и взял сына с собой, дабы показать его местным светилам. Губернские лекари осмотрели мальчика и вынесли вердикт:
– Конечности у вашего сынка сохлые. И как сие исправлять, врачебной науке доподлинно неизвестно.

Гришу приняли к себе дед с бабкой. Чтобы "родителев не утруждал". Так они сказывали соседям-односельчанам.

Однажды, когда Грише было без малого шесть лет, бабка взяла его к обедне, а вернувшись, закрутилась по хозяйству и забыла о нем. А когда спохватилась, то увидела, что он елозит по столу с высунутым языком. Бабка подошла ближе и ахнула: на столешнице слюнями была нарисована церковь.

– Храм Божий, точь-в-точь. И колоколенка сбоку, как есть. И паперть... – говорила позже бабка благочинному, коему было рассказано о Гришином творении. – А в церкви и врата царские виднеются, отворены малость...

Батюшка выслушал, молвил, что у Григория к живописанию, верно, дар имеется и присоветовал купить краски, кисти и карандаши.
– Даст бог, что-нибудь и получится, – заключил он.

Совет благочинного был исполнен. И Гриша, зажав меж коренных зубов карандаш или кисть, начал творить. Он рисовал все, что его окружало: людей, животных, дома, деревья... Лучше всего у него получалось рисовать иконы. Только вот с цветом выходило не очень...

С помощью сельского учителя он обучился грамоте. А по достижении Гришей 15 годов отец, потерявший торговлю из-за неурожаев, отвез сына в Самару, чтобы он сбором милостыни мог самостоятельно прокормиться. Семья ныне у Журавлевых была большая, поскольку ежегодно после рождения Гриши увеличивалась на один рот, и концы с концами уже не сводились. Но Гриша стыдился христарадничать и, сидя в каморке, что уступил ему старый столяр, писал картины.

Скоро о Грише прознал профессиональный живописец Федор Травкин, живший рядом с ним. Живописец заинтересовался Журавлевым и обучил его секретам составления красок. После чего Гриша возвратился в родное село и стал работать на заказ. Бывало, кто из их села к нему придет, а кто из ближнего или далекого приедет:
– Нарисуй, – мол, – мне икону, Григорий. За четвертачок.

И Гриша рисовал. Прерываясь только на сон. И стал не только кормить себя, но и помогать семье. А главное: он перестал чувствовать себя обузой.

Слух о художнике без рук и ног скоро достиг ушей губернатора Самары Александра Дмитриевича Свербеева. И объезжая в 1881 году губернские земли с визитацией, он нарочно завернул в Утеевку, дабы самолично увидеть необычного художника и посмотреть его работы.

Посмотрел. И был поражен. После беседы его превосходительство заказал Григорию несколько икон и пригласил работать в Самару. Гриша предложение принял, скоро приехал и привез заказанные иконы. Свербеев лично подыскал ему удобную квартиру и обеспечил живописца заказами. После чего у него появилась, ка

как писали "Казанские губернские ведомости", постоянная работа для неплохого заработка.

Конечно, основной работой была иконописная. Гриша принимал большие заказы даже от епископа Серафима. И постоянно шли заказы-поручения от губернатора. Одну из заказанных икон Александр Дмитриевич даровал Кафедральному собору.

А потом сгорел в Утеевке дом Журавлевых. Григорий отдал семье все имеющиеся деньги, а сам был вынужден принять предложение балаганного дельца Сенинского показываться публике и рисовать картины в приволжских городах. Сенинский посулился отдавать половину всей прибыли и разрешил деду и бабке ехать с ними, положив им месячное жалованье по 20 рублей и обещая всех троих содержать за собственный счет.

А икона Гриши, дарованная Кафедральному собору губернатором и поразившая настоятеля храма, по его собственным словам, "великим художеством", находилась, озаряемая лампадкой, отдельно от прочих икон и поражала прихожан невиданным доселе письмом. Имелось в сей иконе нечто такое, непритворное и искренне-чистое, что глядя на нее невозможно было сдержать слез. Осенью 1918-го, когда большевики пришли закрывать храм, иконы на месте не оказалось...

Как хорошо тут у вас, душевно. Спасибо за приятную тему, раньше я здесь таких не наблюдал.
Я сейчас на адвего не частый гость, но к вам в оазис буду теперь заглядывать.