Адвего не могу забыть, Я прочной узою с ней связан. И в свете этого всего, Перефразирую я фразу. Не забывай, друг, одного - Поэтом можешь ты не быть, Но копирайтером - обязан!
Правда в том, что Вы здесь сказали гадости всем, кому могли. Вы, простите, влезли в чужой приход со своими законами. Вы ухитряетесь найти для каждого гадкое слово. Вы здесь неприятны всем. Ваш "юмор" понять сложно, за его неимением. Если Вы им хотите блистать - откройте тему и радуйте тех, кто понимает Ваши изысканные и искрометные шутки. Надеюсь, я Вас достаточно оскорбила, чтобы Вас не встречать здесь более.
"Вы, простите, влезли в чужой приход со своими законами."
Если пытаться систематизировать здесь все подобным образом, то мы все "влезли в чужой приход", ибо, как Вы можете заметить, создал тему Dead_Romantic. Стало быть, мы все в ней - гости)
Наступила осень. И я остро вдруг заметил - оказывается, мой город разделен на районы. В разных - разное время, перемещения в пространстве между ними - то же, что во времени, в одном из них можно то, чего в другом никак уже нельзя. Где-то в Городе идет дождь, где-то - холоден ветер, и сырые осенние улицы, как корочка на свежеиспеченном хлебе, еще сохранили тепло неистового летнего солнца, а где-то уже беспросвет, уже кучи пыльных листьев превращены в грязь мокрым веником ветра, сбрызнуты дождем. И меж всем этим спят в стойлах трамваи, и осенняя линька их не началась еще, и похожие на шелуху проказы их краски тихонько облезают на асфальтовые подъемчики, уступчики остановок.
А где-то и остановок нет, просто стоит тот же трамвай, что и в тесном ярком городе - в глухом чистом поле у столба с табличкой. Как я завидую птицам и контролерам... Облететь весь суматошно готовящийся к осеннему спектаклю город - груду прошлогодних декораций, кучи золоченого картона и фольги, опилки и пыль, коробка цветных карандашей - новых, неочиненных - на моем облезлом подоконнике. Осень началась - а кто-то и не заметил того, что легкими, неземными стали шаги, что тише стал запах вечера в усталых домах-новостройках у самой реки, что появились ореолы тумана у огней придорожных реклам. Осень. Влажные тени прохожих в шарфах и пальто на влажной траве. Тени входят в мою комнату через окно. Тени танцуют под рэгтайм. Приглушенный звук рояля - словно пробивается сквозь влажные листья. Да и когда я гуляю по ночным тротуарам с моей незнакомкой - побаиваюсь, как бы и с ней нам не превратиться в пару неясных осенних теней.
Еще бывает по-осеннему тогда, когда согреваешь её руки в своих, обмотав для надежности краешком шарфа. Шарф - как птичье гнездо, и ладони в нем - словно птенцы, и не так уже и чувствуется разница в размере ее кисти и моей - обе одинаково малы перед непривычным еще осенним первым холодом. Мимо плывет поток людей - тепло их дыхания творит в воздухе колышущийся туман, через который по-другому видна привычная зелень аптечных витрин, оранжево-золотое - маленьких местных бутиков. Небо стало ближе к земле - город кто-то накрыл огромной теплой ладонью, осторожно, почти не нарушив привычную геометрию крыш, но если посмотреть вверх, понятно - что-то не так. Птицы беспокойно носятся оттуда - к земле, и обратно, но никто из нас не может объяснить им, в чем дело. Мы бесцельно бредем по городу - вниз, к реке, которая скрыта от глаз плотным серым туманом. Туман окутал набережную, но прятаться реке не от кого - окна домов вдоль берега, словно сговорившись, погасли, а людям нечего искать вдали от музыки и витрин, у воды. Только мы, тихо ступая, подходим к гранитным перилам, и робко бросаем взор на черную поверхность реки. Вода молчит - в ней не отражаются даже фонари за нашей спиной, весь их свет, видно, растворился в тумане. Мы стоим и смотрим вниз минуту, другую - потом, не слова не сказав друг другу, бросаемся бежать - порознь, будто запутывая следы, теряясь в тумане.
Встречаемся у светофора, ни слова - мы знаем, что у реки бежать нас заставило одно и то же.
Мы снова в городе, в окружении разговоров и фонарей, мы идем куда-то - так же бесцельно, мы боимся заглянуть друг другу в глаза - лишь бы не увидеть там ту черную бездну. Мы приходим домой. Она, против обыкновенного, молчалива, я помогаю ей раздеться - но она дрожит от холода, зябко охватыват ладонями подбородок. На полу рядом с нашей мокрой обувью, лежат мелочи, которые мы принесли с прогулки - пара джазовых пластинок, большая полосатая конфета и шутовской парик. Электрический желтый свет лишает эти вещи осенней магии, и на на полу они смотрятся кучей ненужного хлама.
Ей холодно, я пою её горячим чаем, она жмется ко мне, тихим шепотом спрашивает какие-то вещи - о чем, не помню. Всю ночь она дрожит под двумя одеялами, все аптеки в округе закрыты, в шкафчике на кухне завалялся просроченный американский аспирин. Часа в четыре утра ей становится хуже, она не может уже и бредить - тихий шепот смолкает, и минут через десять мне кажется, что она спит. На кухне вода капает из крана в немытые тарелки, на кухне стоит закрытая бутылка вина и бокалы. Ложиться спать уже поздно, я, испытывая досаду от липнущей к телу вечерней влажной одежды, наливаю себе бокал. По радио - какая-то дребедень, вчерашняя утренняя газета лежит на полу, забрызганная грязью с улиц. Болит голова. Я сижу у окна на кухне и смотрю на разведенный мост и замерзшую ленту реки. Она ворочается под тяжестью одеяла за стеной, ей снятся огни, вежливые феи в униформе, города из леденцов и пряников, красный маникюр, серые улицы - и громадная медлительная черная змея осенней реки, змея с бесконечно добрыми и глубокими глазами.
- Не кажеся ли Вам, Холмс, странным, что у вороны вон на той скамейке на носу пенсне? - Ничуть, дорогой Ватсон. Тот раздел "Таймс", что она просматривает, стали печатать чрезвычайно мелким шрифтом.
* * * Котенка взгляд принес тебе улыбку умиленья Завесу сказки он приоткрыл на миг В наш мир, сквозь технологии унылого регресса Пробился удивления спасительный родник.
Всем тем, кто не уходит, Но приходит, Всем тем, кто не приходит Уходя Всем тем, кого в сознанье мое Вводит Глухонемая занавесь дождя. Всем тем, кто ежедневно начинает, Тем, кто не может ничего начать, Кто просто лист бумаги наполняет И льет в него бессонную печаль. Всем тем, кто забывает Вспоминая Всем тем, кто помнит все Но рад забыть И тем, кто двери за собою запирает, Чтоб я потом замки не смог открыть. Всем мерзнущим на лестничных Площадках И проклинающим закрытые замки. Их курткам и замысловатым шапкам, И взглядам из-под поднятой руки. Их душам в клетках метрополитена, Несущимся в неведомо куда, Забывшим, что соседка их нетленна За окнами, считая провода… Всем замершим в постелях- Не в постелях Всем предвкушающим желанный миг, Всем занесенным серою метелью, Той, что за шаг проглатывает крик… Что я хотел поведать? Забываю. Сознанья ускользает нить И то, что пелось – я уже не знаю, И в памяти нельзя восстановить. Всем тем, кто не уходит и приходит, Всем тем, кто не приходит, уходя… За стеклами с моей печалью хороводит Математическая канитель дождя…
Однажды, когда ночь в чужом городе была такой тихой, что казалось – все предметы в комнате написаны маслом, и если шагнешь от свечи в сторону – картина нарушится раз и навсегда, однажды, холодной ночью в начале лета, он совершил ошибку. Он погасил свечу. И тогда темнота, выписанная тонкими темными мазками, охватила его плотно, как влажная ткань. Те несколько мгновений, пока глаза свыкались с темнотой, на свете не было ничего.
И этих мгновений ему хватило. Хватило с лихвой. Движения в темноте были безотчетны и удручающе верны. Да и ошибиться было сложно – накинуть плащ, немного поплутав в рукавах и пуговицах, отодрать от спинки кровати стикер с гнусно-зеленой рекламой какого-то чешского крема для обуви, на котором бог весть, когда был торопливой рукой записан телефон, теперь на все звонки отвечавший короткими гудками, попасть замерзшими ногами в обувь. Шагнуть к двери, обежать привыкшим уже к темноте взглядом комнату, открыть – и, не закрывая за собой – вниз по лестнице. Два марша – еще одна дверь – истертый каменный порог – конус света от уличного фонаря, растворяющийся в мостовой – почему он не светил в окно? Да, ведь окно выходило во двор, а за дверью, из которой он вышел, была улица.
Тишина и здесь. Свет фонарей, влажные полосы на мостовой от уборочных машин – но сами машины куда-то скрылись, как вышколенные слуги, избегающие попадаться на глаза хозяину. Или гостю. Все вокруг молчало, все вокруг таило тот же вопрос, что он прочел в плетении штрихов темноты перед глазами, в комнате на втором этаже старого дома, где десять минут назад он погасил свечу. Тишина требовала того же, что и темнота. Если бы знать, чего...
Он почувствовал острую потребность если не услышать, то хотя бы прочесть что-нибудь. Автомат с газетами у террасы летнего кафе, как назло, не работал, да и что они могли ему сказать? Листки объявлений, зябко жавшиеся к жестяному ограждению стройплощадки напротив, явно содержали больше информации, которую он мог бы понять. Ведь там, кроме букв, никак не желавших составлять из себя слова непонятного языка, были еще и цифры. Номера телефонов людей, и каждый из них даже сейчас, ночью, чего-то от него хотел. Но что им дать? У него не было ни квартиры, чтобы продать ее, ни денег, чтобы снять другую, ни даже собаки, хоть капельки похожей на ту, что жалобно смотрела на него с розового листка объявления – потерялась, наверное... Или ушла. Как он – сбежала по лестнице в сырую безмолвную ночь...
Сложно заставить собаку уйти от хозяина, уйти из дома – разве что когда погас навсегда свет в комнатах, вынесли гроб и засохшие колючие веники букетов, скомканные бумажки для записей и комочки пыли и волос, тогда – может, уйдет. А человек – ему не нужна ничья смерть, чтобы переступить порог, он не привязан к дому ничем, кроме лжи. Кроме слов, обрывков памяти и, иногда, власти вещей, и ... собакам все-таки легче жить.
Он почувствовал холод. Первое возбуждение от неожиданности своего хода отхлынуло, и в голове закопошились мысли об остатках коньяка в бутылке рядом с ножкой стула, о чашке кофе, да хотя бы о теплых носках – он только сейчас понял, что пальцам так холодно и неуютно потому, что он обулся на босу ногу. Оглянулся, пытаясь понять, где же его окно, забывая, что его с этой стороны нет, забывая, что некому зажечь свечу – не нашел, и бесцельно побрел вниз по улице – где-то же она должна спуститься к воде?
Странно, но он никогда не ходил в ту сторону. Да и зачем – ему хватало того вида, который открывался, если взглянуть направо, стоя на крыльце – однообразный ряд кипарисов, потрескавшаяся плитка бульвара, кажется, лоток с колой и мороженым. Дальше он и не помнил. Сейчас, проходя мимо того места, где должен был находиться белый куб холодильника, он почувствовал какой-то дискомфорт оттого, что последней знакомой детали постановки не было на месте. Мысль, что сейчас немножко не то время суток, чтобы продавать мороженое в пригороде, пришла ему в голову только тогда, когда он уже раза два оглядел бульвар, ища растерянным взглядом не то лоток, не то человека, который, наконец, объяснит ему, что здесь случилось.
Но это изучение обстановки было не напрасным – он увидел в небольшом строении слева от дороги освещенное окно. Оно сияло ровным, несколько неестественным светом, и казалось, что его прорезали в картине бритвенным лезвием – таким непохожим на все другие источники света здесь было его сияние.
На долю секунды его сознание было как будто ослеплено этим светом – он готов был поклясться, что где-то читал о таком. Потом он вспомнил – и был поражен несоответствием текста и обстановки. Это было давно – он сдавал экзамен на водительские права, и его поразил эпитет, столь неожиданный в сухом документе – фонарь лунного белого цвета. Не просто белого – а именно лунного. Тогда он еще специально вышел на старый балкон – под окном был трамвайный светофор – и долго смотрел на его огни, пытаясь найти в них хоть слабый отзвук лунного света. Но его там не было.
Публикация комментариев и создание новых тем на форуме Адвего для текущего аккаунта ограничено. Подробная информация и связь с администрацией: https://advego.com/v2/support/ban/forum/1186
