Молитва интроверта

Два года назад писалось, сюда. Не вписался в конкурс. Пусть будет дровишками в костер искусства. Автор открыт для любой критики.

Молитва интроверта

Работая офисным планктоном и совмещая это с отцовством, Артем научился ранжировать время не под себя, а для чего-то. Самая большая проблема была в этом фатальном измерении. Часто не хватало то часа, то суток, чтобы что-то закончить или успеть. Цейтнот он перекрывал работой в выходные. Когда сына было некуда пристроить, он договаривался с соседом - одиноким пенсионером, которому помогал с покупками, лекарствами и одиночеством. Сын оставался там с условием маленьких детских взяток: игрового времени, коньков, поездок на рыбалку.

Сосед был замкнут и скован в общении. Пятилетнему геймеру это не мешало, скорее наоборот, не отвлекало от игры. Эти двое оставались на несколько часов, и в этом молчании каждый находил свой звук. Рингтон мобильника, сигналящий о возвращении Артема, первым слышал старик. Он смотрел на мальчика, на его подвижную, живую мимику и понимал, что даже если заговорит с ним о чем-то своем детском, не сможет ему рассказать, почему он здесь, почему — один.

Однажды он решил освоить новый цифровой мир. Захотелось оставить после себя немного слов, не сказанных никому, не нужных, но дорогих. Бывший учитель если и умеет что-то, так это — учиться. Персональный компьютер стал обитаем через полгода. Несколько обучающих программ, немного терпения, помощь Артема и одинокая комната, освещенная неоновым светом, становилась теплее, а жизнь — осмысленней. Скорость печати росла, прогулки по сети дарили столько информации, что сначала старик почти не спал, пока усталость не накопилась, став той привычной, после которой достаточно нескольких часов отдыха.

В диалоге с машиной старик находил то близкое ему состояние, которое не требует напряжения и подстройки, как обычно бывает в общении. Он рассказывал о себе из какого-то детского, не тронутого взрослыми мира. Искренне и подробно. В папке "Мое прошлое" размещенные аккуратно по датам жизни хранились файлы с черновиками и дневником. В отдельном каталоге — фотографии цикад и полыни, файл со ссылками. Это были списки книг с их описаниями и образами, перечень фильмов, где есть тема прощаний и одиночества. Все, что было связано с необычным миром этих насекомых и серебристой дымкой полыни, старик бережно собирал и перечитывал.

Соседский мальчуган рос и воскресные встречи становились все реже. Но они уже могли говорить на каком-то общем языке. Старику уже не казалось, что он неуместен во всем, даже в своем молчании. Вскоре мальчика устроили в элитную школу, и проблемы с выходными исчезли вовсе. Старик знал, что его дневники и рассказы останутся в памяти машины нулями и единицами бинарного кода, растворятся в световой волне, никем не прочитанными. Ему не было больно. Он сам однажды выбрал эту колею...

"Мяч солнца медленно падал в овраг набежавших к вечеру туч. Так плавно, как будто все происходило не в воздухе, а в воде. Ветер с озера погнал легкую рябь, сделавшую гладь, похожей на логово паука. Паутина двигалась, и казалось, что заходящее солнце попало в его ловушку. Поставленные с утра сети можно было не проверять, жаркий безветренный день и духота не обещали ни улова, ни прохлады спокойного вечера. Приоткрытый полог палатки и москитная сетка, полинявшие то ли от старости, то ли от солнца, на фоне выгоревшей степи, выглядели ее продолжением. Медленно нарастало пение цикад, растворяясь в сумраке вечерней поляны. Звук то стихал, то вырывался нотами отчаяния. Он называл пение цикад "молитвой интроверта".

Сидящий на берегу временами поглядывал, как зыбь пытается обмануть его инстинкт охотника. Разница между поклевкой и играми ветра давно ощущалась где-то внутри. Там нельзя спутать желанье с интересом. Степной дух по выходным помогал возвращать городского беглеца в свое незримое капище, где многое воспринимается иначе. Поездки напоминали побег, то ли от самого себя, то ли от прошлого. Там он находил свое детство и забывал, что уже никогда не вернется ни к нему, ни домой.
Первый урок самостоятельности он вспоминал с тоской и ощущением пустоты. Так, вместе с возвращенной в библиотеку книгой, отдаешь и часть своей жизни. Чужой сюжет, платой за испытанные переживания огромными ножницами вырезает из твоей раскадровки то, что было реальным, настоящим. И за то, что ты не разукрашивал его в красивые слова, забирают время. Проверка дружбы в детстве редко выдерживает испытание взрослым миром.

Первый класс не стал ни радостью, ни испытанием. Ощущение усиливалось после родительских собраний. Желание увидеть в тебе что-то среднее между дрессированным котом и мальчиком, "не хуже других", подстегнутое требовательным классным руководителем, искало врагов, как вообще это принято у людей. Врагом был назначен неудачно выбранный друг, разгильдяй и троечник из неполной семьи. Мамино воспитание ослаблялось этой вечной женской комплиментарностью: закрыть бреши, заполнить пустоты, взять все на себя.

Это не была дружба в чистом виде, скорее увлечение чужим миром и теплом, таким простым и нетребовательным, где в ванне можно было пускать кораблики и проверять склеенные модельки. А иногда с балкона пятого этажа бросать водяные бомбочки под ноги случайных прохожих. Двери маленькой двухкомнатной хрущевки были порогом в иное время. Здесь его не баловали, как это бывает у сердобольных женщин, но он никому не мешал и чувствовал себя уютно. Потом дом приютит сбежавших с уроков, новогоднее сумасшествие восьмиклассников и первый холодок отказа. Но это будет потом.

По взгляду матери он понял, что на этот раз в разговоре не получится провалиться в свой внутренний схрон. Так внутри колотится что-то, делая сердце похожим на падающий камень. Он ничего не ответил, не оправдывался, а первый раз, почти как взрослый, замкнулся в себе и как-то странно затих, как будто согласился, но не сразу и не до конца. Это для взрослых фраза "оборвать отношения" — череда событий, притирок, обид и разочарований. Ребенок, услышавший "не смей дружить", в словах найдет коллекцию мирового декаданса. Это и первые мысли о смерти, желание наказать родителей, наждак обиды, что придется подчиниться. Прогнуться под этой лавой власти.

Протест созревал между болью необходимости идти в школу и видеть друга и страхом ослушания. Иногда из закрытой спальни он слышал отзвуки родительских бурь. Ему часто казалось, что после таких слов невозможно вернуться к теплу. Но это почему-то происходило, он переставал верить им и ветру сказанных слов. Руке было больно. Первое ощущение напоминало холодный ожог и озноб возбуждения. Пока несколько минут горячки маскировали боль, он не боялся ни крови, ни движений. Это потом происходит привыкание к тому, что можно выйти не только через дверь. Об этом никто не узнал, даже друг, потеря которого стала первой проверкой отношений. Фантазии про случайные осколки у разбитого окна скрыли глупый отчаянный шаг. Так материя прячет настоящее в бинты и запах йода. Сочетание белого и рыжего цвета останутся напоминанием того, за что стоит бороться: с собой, с другими, с обстоятельствами и даже с прошлым.

Желание наказать родителей не проходило. Но это не могло стать какой-то мелочью, вроде съеденных в коробке конфет, припасенных для дорогих гостей. Неуспехи в школе тоже, лишь повод для очередных наказаний. Ему хотелось вернуть бумеранг обиды, когда твою дорогу засыпают камнями. Из всех выбранных вариантов он предпочел побег. Когда-то ему рассказали, что дед, погибший на войне, был цыганом из табора, осевшим в тепле деревенской красавицы, его бабки. Желание степной свободы изредка прорывалось в его натуре. Оно выглядело как шалость или приступ и почти всегда приносило два тонких следа, переплетенные в памяти рода: запах полыни и пение цикад.

Позорное возвращение домой сделало его интровертом, равноудаленным от себя и людей. Отняв общение, как желание, боль подарила свободу. Он интересовался сюжетами как археолог, бережно сметая кисточкой следы ветреных наносов времени, пытаясь увидеть их через прозрачную сферу детства, где чувства как нож, режут все подряд: и плохое, и хорошее, — и в этой феерии можно жить полно, не выбирая, а просто упав в течение доверчивой щепкой."

Последняя запятая подмигнула сознанию, текст ушел на конвертацию. В папке "Срочные" лежало еще три рассказа, которые Артему было страшно читать. Он, ребенок миллениума, просматривая воспоминания своих еще современников, но прошлого века, почему-то всегда немного завидовал им, даже самым неудачным. И ему казалось, что у него, вообще не было детства. А было два состояния: до работы и во время нее.

Планерка обещала хорошие новости, а два дня до Нового Года — немного веселья. Он подумал о старике, посмотрел на шкаф, где хранился его старый плазменный монитор, и почему-то вспомнил, как однажды они рыбачили втроем и ждали песен цикад. Но то ли погода была не та, то ли они забылись в хлопотах с ухой, но песен так и не услышали.

Записи старика, что-то промежуточное между дневником и рассказами, стали для Артема выходом на другой уровень восприятия. Там не торопились, не прятали за словами прошлое и неудобное. Звуки были полными, как осенние паданцы. И что-то случилось со временем. Необъяснимое и необычное: он больше никуда не спешил и все успевал, даже когда на работе были завалы. Ему казалось, что у этих странных дневниковых заметок есть ключ в другой портал, где минуты раздают не люди, а цикады из хранилищ кем-то несказанных слов. Он никогда не слышал, как они прощаются. А запах полыни почему-то был ему очень дорог напоминанием о них. Безотчетно и необъяснимо, как первая любовь, после которой пустые слова не трогают.