Ты чья, свинка? / #1 / Milli_Ts

Это было тяжёлое время. Это было голодное время. Это было нищее время. Когда мёрзлая картошка на советских полях казалась детям невероятным лакомством, о котором помнишь до конца жизни, уча своих детей и внуков тому, что каждая крошка хлеба – ценна, а еда – бесценна, как и жизнь человеческая, мерно перемалываемая колесом истории.

В городе Горьком, в рабочем посёлке, чьи ясные зорьки временно были скрыты от людей наступающей на пятки времени поздней осенью, всё было заточено под военные нужды, и только дети малые могли оценить, насколько быстро опускается на работающий двадцать четыре часа в сутки город тьма, в которой огромная луна казалась, скорее, плотным, изобильно сочащимся маслом блином, чем золотистым топазом, ценность которого всё сильнее уходила на второй план даже в творчестве когда-то романтических поэтов, ныне воспевающих как фронтовые, так и трудовые подвиги советского народа.

Жизнь, между тем, продолжалась. И даже пыталась иметь свойства нормальной. Дети ходили в школы. Старики присматривали за малышами, чьи матери дневали и ночевали на огромном, словно металлический дракон дышащем огнём и жаром ГАЗе, пока отцы сражались за свободу своей страны вдали от отчего дома.

Бывали и в этой жизни свои крохотные радости – вроде восстановленного дедом Афанасием-на все руки мастером велосипеда, подаренного ребятишкам с улицы N по случаю очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Встречались и легенды, оживающие каждый раз с приходом ночи, когда можно было прижаться бочком к вымотанной дневными трудами матери, выпытывая у неё, почему до восхода солнца нельзя не только комнату освещать-ткань с окон снимать, но и на улицу, наполненную странными шорохами и визгами, - выходить, и откуда они берутся – эти шорохи и визги, когда в измученном войной городе давно уже не осталось ни кошек, ни собак, и даже последнего петуха никто не помнил по голосу, когда-то радостно возвещающему начало нового дня.

Маленькая Ниночка, нетипично круглая для своего времени, а потому не всегда принимаемая остальной ребятнёй в шумные игры, раскрыв рот, слушала спокойный, убаюкивающий голос матери, из которого становилось ясно, что и сказки порой могут оборачиваться былью, и, пока вокруг вершится великая история, внутри неё ткётся своя крохотная паутина бытия, в которой бегающий вдоль насупившихся на ночь дощатых бараков поросёнок уже не кажется чем-то странным, хотя и пугает до полуобморока своей человеческой ипостасью в лице живущей через несколько улиц от них травницы Таисии, обращающейся в животных то ли по одной ей ведомой нужде, то ли потехи ради, когда Луна набирает силу, а люди теряют смелость взглянуть на розовеющий в её свете весело приподнятый пятачок. Вот и теперь, когда рассказ окончен, ещё молодая, но уже успевшая потерять мужа, погибшего, стыдно сказать, от разрыва желчного пузыря ещё до июня 41-го, Параскева, плотно прикрывает дверь в общий коридор, достаёт из-под кровати Казанскую икону Божией матери, ставит её на видное место и говорит дочери: «Закрывай глаза и слушай «Вечерние молитвы»». У каждого свои секреты.

У каждого и радости свои. Пока мать на работе, маленькая Нина, упрашивает мальчишек дать ей прокатиться на подаренном дедом Афанасием велосипеде, но не удерживается в седле и падает на каменистую улицу под громкий хохот всей честной компании, в котором нет-нет да и прорывается то издевательское похрюкивание, то гневный возглас: «Куда ей, свинке такой, да на велосипед! Изломает только!».

- А ну кыш! – слышит девочка властный женский голос. – Ишь раскудахтались! И когда ребятню сдувает, словно последние бурые листья порывом осеннего ветра с дерева, видит рядом с собой молодую, статную, похожую на киноактрису Таисию, помогающую ей встать и ласково шепчущую на ушко: «Это ничего! С каждой бывает! Когда ты вырастешь, станешь писаной красавицей. Кость твоя широкая спрячется в фигуру девичью. И будут те, кто сейчас смеялся над тобой, просить, чтобы ты хотя бы взглянула на них ласково, да улыбкой одарила. Пойдём, полечим твою ссадину. Ну-ну, не плачь. До свадьбы заживёт!».

Дома, конечно, - скандал, и крик, и слёзы, но всё в меру, почти со смирением перед случившимся, но строгим наказом больше с Таисией не говорить, в дом к ней – не ходить, помощи – не принимать и даже не смотреть в её сторону!

- Но почему, мама? Почему? – недоумевает хлопающая ещё мокрыми от слёз ресницами Нина. – Она же просто красивая, добрая и умная. Она природу любит. Она лекарства делает из трав. Даже показала мне - каких. Подорожник – обеззараживает, крапива – кровь останавливает, ромашка – успокаивает. Только секретный ингредиент не назвала, который всё связывает. Но зато она познакомила меня с вороной, которая к ней в гости прилетает, по старой памяти, после того, Таисия ей сломанное крыло вылечила. А ещё она сказала, что не надо бояться ночных звуков. Это дикие животные на охоту выходят. Не стало им сейчас житья в лесах. Бегут они к человеку. От голода, солдат, пожаров, шума. Всего того, что мешает им добывать пищу и просто жить. Бегут туда, где царит относительный мир и покой. Где есть люди, которые их любят и понимают.

- Всё равно – не смей! – упирается Параскева, но крепко призадумывается и, когда через несколько недель натыкается взглядом на перевязанную в районе запястья правую руку Таисии, скрепя сердце, сама предлагает ей помощь в домашних делах, не спрашивая ни что случилось, ни почему.

Впрочем, молодая женщина и не скрывает своей беды – стычки с новым возлюбленным, в которых нет недостатка на фоне замотанных жизнью и потерявших своё былое очарование женщин, чего Параскева не понимает, но пытается принять, тяжело вздыхая лишь об одном: «Да разве ж время сейчас для любви?».

- Для любви всегда есть время! Особенно сейчас! – неизменно пускается в спор Таисия, заливаясь радостным смехом, в котором звучит колокольчиковый перезвон полей, время от времени кажущийся Параскеве эхом колоколов церковных, всё ещё бьющих свой призыв к Богу где-то там, в далеко отстоящем от сегодняшнего дня детстве.

Дружба двух женщин недолго длилась. В какой-то момент напуганная несчастьем, случившимся в одну из ночных смен со знакомой работницей ГАЗа, не заметившей (от усталости) сходящую с беспрерывно работающего конвейера технику, Параскева, взяв свой нехитрый вдовий скарб и маленькую дочь под мышку, решила перебраться к родственникам в Чувашию, и уже в дороге под мерный стук колёс прогрызающегося, словно огромная гусеница, вглубь страны поезда, услышала от случайного попутчика рассказ о том, как один залётный бригадир, направленный на ГАЗ для улучшения производственных показателей, забрёл как-то на улицу N, где, увидев скачущего вдоль бараков поросёнка, не смог сдержать свой охотничий инстинкт и с возгласом «Ты чья, свинка?» ринулся за ним сквозь молочное сияние Луны, в свете которой (вот удача) внезапно блеснул забытый кем-то после дневной рубки дров топор, идеально лёгший в руку человеческую, чтобы вонзиться в правую переднюю ногу свиную, в районе копыта.