Умирать не страшно / #89

Свет. Тёплый, оранжевый всё поглощающий свет. Я заслоняюсь от него ладошкой, пытаюсь разглядеть блестящих рыбок, которые забавным косячком мечутся на мелководье у берега. Неугомонный свет скачет в речном зеркале и слепит безжалостно.

- Солнышко прикатило искупаться в нашей речке!

Женщина. Немолодая женщина держит руку «козырьком» и улыбается мне. Из-под платка выбилась седая прядка волос. У её ног важно покоится плетёная корзина, до краёв полная лесной ягодой. Рядом – маленькое лукошко, почти пустое.

- Давай-ка, внученька, к дому вертать.

Это начало моего сознания: свет, вода, рыбки, бабушка. Как далёк тот день! Как на всю жизнь неотступно рядом!

Я родилась под счастливой звездой. Мне было суждено сделать свой первый шаг по скобленой половице бревенчатой избушки, затерянной в уральской тайге. До ближайшего села восемь километров ходу по вековому девственному лесу. Когда-то здесь был настоящий старательский посёлок, именуемый Метелёв-логом. Сейчас остался только домик моих старичков, которые упрямо отказывались покинуть свою лесную сказку, даже когда совхоз перестал обслуживать электроподстанцию ради одной избушки в тайге. Я помню огонёк лучины. Бабушка берегла свечи и зажигала их только по случаю приезда гостей.

«Говорить стихи», как выражался мой дед, я выучилась раньше, чем читать. Как-то само собой выходило. Да и не могло быть иначе! Вокруг всё пело и стихотворило: черёмуха под окном, речка на перекатах, колокольчик на шее племенного жеребца Нордика. Даже кормилица – Зорька не мычала, как все порядочные коровы, а тянула заунывную проголосную песню.

Когда мои родители получили квартиру, я стала городским ребёнком, танцевала в балетной студии и мучительно ждала выходных, что бы вернуться в таёжную избушку. Мама сажала меня в вагон рядом с какой-то тётей, велела слушаться её, а на станции встречал дедушка. Колёса стучали, пассажиры дремали, а я наблюдала бегущий за окном лес.

- Подъезжаем, лягушка-путешественница! - говорила мамина знакомая. Через минуту я уже сидела рядом с дедулей, управляла телегой, запряжённой Нордиком, скороговоркой сыпала городские новости и была самой счастливой девочкой во вселенной. Бабуля встречала нас у ворот. Я бросала вожжи, на ходу соскакивала с телеги, налетала на своего «Ангелочка в голубом платочке» (так я прозвала бабушку) и целовала её дряблые щёки, глаза, нос, как будто мы не виделись целую вечность.

- Вот, Махоляня, обмусолила бабку! Меня на станции в щёку раз ткнула, да поморщилась, – притворно обижался дед.
- А ты колючий! – парировала я.
- Да что ты её всё Махоляней-то кличешь? – ворчала бабуля, наливая мне топлёное молоко из крынки, – вроде как людского имени ей нету!

Я хохотала, обливалась молоком, дед сводил брови, бабушка ругала вертушкой, а я хохотала ещё сильней!

- Ой! Шаньги-то! – спохватилась бабушка и зашумела печной заслонкой.

Меня всегда завораживала её работа: жужжит ли прялка, гремят ли струйки молока по подойнику, несёт ли она полные вёдра на коромысле, ворочает ли сено на покосе или, как сейчас, колдует у русской печки – всё делалось споро и красиво, верным и грациозным движением.

- Ты с ухватом управляешься, как гренадер со штыком! – хвалил дед.
- Бабулечка, ты так ровненько спинку держишь! И шажочки у тебя с носочка на пяточку, и головка ладненько поворачивается – подбородочком вперёд, как у нашей хореографши в балете! – восторгалась я.
- А ты привези нам пуянтов из балеты-то своей, - смеялся дед, – мы с бабкой почище твоёва спляшем!

Тут-то и случилось то, о чём я всю жизнь помню щемящей постыдной памятью. Вот и сейчас, спустя несколько десятков лет, выводя эти строки, я с трудом сдерживаю слёзы. А тогда…

Я живо представила деда на пуантах и кинулась изображать его.

- Мировое турне! На лучших сценах Советского Союза и зарубежья! Таёжный горбун исполняет арию «Косолапый хромо-ножка»! – вопила я, как сумасшедшая и корячилась в дурацких позах.

Страшный грохот остановил мои дикие пляски. Бабушка с силой швырнула на пол чугунный ухват. Мертвецки бледное лицо, поджатые губы, тяжёлые складки над сдвинутыми бровями и глаза!… огромные, полные слёз, ужаса и гнева.

- Ты сдурела, оглашенная?! Ты что такое выворачиваешь тут? Мыслимо ли так-то вот над дедом-то? Не уродился же он такой. На войне-то под пулями пряменько не походишь. Из его железа этого проклятущего почитай килограмм вынули. Как решето дырявый был. Как живой выворотился, одному Богу ведомо! Я и похоронку вот этими руками держала! А ты…
- Оставь, мать! Чего навалилась? Несмышлёная девка ещё…
- Несмышлёная?! – не унималась бабушка. Тебе в книжках не писано? Читать с пяти годов выучилась, а толку?!

Слово «война» как будто выстрелило в меня. Моему поколению посчастливилось застать её живых свидетелей. В школе устраивались встречи с ветеранами, я глотала одну за другой книги о войне, рыдала над судьбами героев и всё время задавалась вопросом: «Смогла бы я, как они?»

На меня наваливалось нечто огромное, страшное, давящее и удушающее. Выскочив из дома, я кинулась через огород к речке. Долго сидела у воды на большом валуне без чувств и мыслей. Я боялась думать. Боялась признаться себе в собственной гадливости. Как же так получилось? Я читала книги, писала стихи о войне, моё школьное сочинение о советских детях в фашистском плену заняло первое место. А дед-ветеран, любимый, родной, самый лучший дед в мире обсмеян и обижен мной.
Из ступора вывела бабушка. Она пришла на берег и тихо присела рядом.

- Холодает к вечеру. Конец бабьему лету. Пойдём ужинать.
- Не могу я, бабуль. Как же мне сейчас?
- Как, как? Пойдёшь и повинишься деду. Да он и не серчает. На меня ворчит, вступается за тебя.
- Почему он не рассказывал мне ничего?
- Он и мне не говорит ни слова. Сиднем сидит, как каменный и молчит.
- А как же ты всё знаешь?
- Когда похоронка-то пришла, не поверила я. Не таков, думаю, мой Алексашка, чтоб от пули сгинуть. С медведём в одиночку управлялся и под фрица не ляжет! В город подалась, до главного военного начальника. Там и сказали, что ошибочка вышла. Живой, покалеченный шибко, но живой! В области, в госпитале ужо. Я туда, насилу отыскала. Не сдержалась, плохо мне сделалось. Доктор ихний отваживался со мной. Потом ругал, велел убираться, дома ждать героя, коль выживет. Там в госпитале парнишечка один и обсказал, как всё было-то. Всем полком из окружения они выбирались. Стреляли шибко, говорит. И самолётами бомбы разбрасывали, и танками давили. Дед парнишечку того на себе тащил, ноги ему перебило. Почитай добрались уж было до своих, да опять самолёты налетели. Собой дед накрыл дружка-то. Потому и подырявило его дюже.

Бабушка затихла. В её глазах отражался бордовый закат, как языки пламени, пожиравшего землю, в которую почти полным составом лёг целый полк.
- Железок-то из деда выдернули уйму. У него и баночка есть с осколками этими – жестянка с крышкой. В чулане прячет. Думает, я не знаю. Достанет тайком, потрясёт, как погремушкой, да опять схоронит. Его ведь и медалями наградили, и орден есть. За образами лежат, в тряпочку завёрнуты.
Я смотрела на воду и видела деда. Молодой, сильный, красивый он скачет верхом на Нордике, а вокруг рвутся танковые снаряды и авиабомбы. Сырая от крови земля встаёт на дыбы и хоронит растерзанные тела. Не видно неба, солнца. Только Нордик может вывернуться из этого ада и вынести моего геройского деда…

Бабуля взяла меня за руку и повела домой. Ватными ногами я переступила порог. Дедушка смотрел ласковыми улыбающимися глазами. Я бросилась к нему на шею, расплакалась и не смогла выговорить ни слова. Восприимчивая детская психика с трудом проходила первые уроки совести, первые испытания правдой жизни.

В город к родителям возвращался совсем другой человек. За окном вагона снова мелькал уже обнажённый лес, окованный осенним заморозком. Опять под стук колёс дремали пассажиры, а я с ужасом думала, что больше никогда не смогу посмотреть деду в глаза.

Мои милые, мудрые старички! Они нашли способ усмирить мою совесть. Накануне Дня Победы приехали к нам в город, что само по себе было подвигом с их стороны, и мы пошли на парад. На лацкане единственного дедовского пиджака горели награды. Я держалась за его руку гордая и счастливая. Мне казалось, что тогда в сентябре кривлялась совсем другая девчонка. А я – настоящая внучка героя, его родная кровь! Значит не могу быть тем глупым, мерзким, существом.

Потом за праздничным столом дедушка и бабуля вспоминали 9 мая 1945-го. Мы вместе смеялись и плакали, я читала стихи и танцевала для моих победителей.

- А ведь из-за тебя, Махоляня, я выжил тогда. Не мог помереть: надо было ещё мать твою народить, что б с тобой повидаться в миру нашем! – задумчиво проговорил дед, не моргая глядя на меня. Потом очень серьёзно добавил:
-Ты, главное, землицу нашу люби. Она завсегда и силу тебе даст, и хворь прогонит.

Мои старички ушли в том же году, тихо и безропотно, один за другим. Мне кажется, что человек чувствует приближение своего конца. Бабуля как будто готовила меня к разлуке с ней. Говорила, что когда я переделаю все свои дела на земле, мы встретимся на небе. Я знаю, что мой Ангелочек в голубом платочке всё время рядом. И дедуля верхом на Нордике скачет меж облаков, всегда готовый защитить и уберечь от всякой скверны. Мои старички терпеливо ждут меня.

Умирать не страшно, если совесть чиста!

Отправить донат автору