Морок / #92 / krolikvkube

Хороши же советские коммунальные квартиры! Вот я, Иван Фаттеич Полканов, как недавно опростоволосился – морок на меня нашел.

Впрочем, расскажу все по порядку. Живу я в бывшем доходном доме Алексашки Михайлова. Фрукт был Алексашка! Это по документам у нас числится доходный дом, а вот спрошу я вас:
– Зачем в доходном доме потайные ходы и тайники разные?
– Какие-такие потайные ходы? – спросите вы.
А вот такие: в бывшей лакейской «советчики» зашили и заштукатурили дверь в соседнюю квартиру, которая сама имеет парадный выход в следующий подъезд. Два выхода в квартире! «Малина» здесь была или публичный дом, а потайные ходы на случай облавы!
– А что за тайники? – спросите вы.
А вот про тайники я расскажу поподробнее. Большой конфуз со мной вышел.

По профессии я – профессор на пенсии, теперь историю своего дома разбираю, в архивах роюсь. И нашел я прелюбопытную вещицу – протокол допроса Алексашки Михайлова. Слыханное ли дело? Постоялец его, фабрикант Ипатий Силыч Коровин, часы золотые, инкрустированные бриллиантами, размером с ладонь крестьянскую, потерял, когда останавливался аккурат в нашей квартире нумер тринадцать.
– Потерял! Скажете тоже...
Я-то покойного паршивца Алексашку за всю свою жизнь историческую досконально изучил. Я, можно сказать, выдающийся специалист по нашему дому – то ли публичному, то ли игорному! Диссертацию могу написать! Я-то до этой тайны обязательно докопаюсь!
И докопался!

В тот день, когда я протокол-то этот полуистлевший нашел, я радостный ходил, словно мне, блокаднику, бутерброд с маслом дали. Тайна передо мной приоткрылась, головоломка. Лег я в кровать в своей лакейской и улыбаюсь. А тут в соседней, барской, комнате визг, грохот, беспокойство одно. И соседка – почтенная Елизавета Петровна (тезка императрицы), кричит:
– Мышь! Мышь окаянная!
Но мне ничего настроение испортить не может, когда я об исторической тайне думаю. Так и лег спать счастливым.
А наутро я проснулся, потянулся и хотел на радостях свой пенсионный бутерброд с сахаром съесть. Ну знаете такой бутерброд? Булку из фуража мажут маслом и сахарным песком посыпают…
Вдруг, смотрю, на моем бутерброде сидит мышь и смотрит на меня умными глазами-бусинками.
– Ну жри, – говорю, – божье создание.
А божье создание кусок больше себя схватило и тащит в сторону холодильника.
– Э, – думаю. – Так там у тебя гнездо, милая!
И понурил голову:
– Топить же придется этих – розовых, лысых, беззащитных! Причем мне! Не императрице же Елизавете Петровне...
Достал «маленькую» из холодильника, глотнул для храбрости. Передернуло. А мышь в какую-то трещину в стене у холодильника заползла. А рядом выпуклость в стене уродливая. Присмотрелся: вьюшка! Так значит рядом и дверца печная. Вот откуда трещина!
Взял я, значит, тесак для мяса и принялся отковыривать штукатурку.

Мышиного гнезда в печке не было. На первый взгляд. А на второй взгляд что-то большое, темное, похожее на черепаху, темнело в окаменевших углях.
Вдруг, откуда ни возьмись, меня, Ивана Фаттеича Полканова, блокадника, божьей искрой озарило, и я аккуратно вытащил эти окаянные часы, засаженные до черноты, из печки. Они были даже больше крестьянской ручищи. Богатырь был Ипатий Силыч Коровин – хозяин часов.
На меня нашла оторопь, я держал тяжелую луковицу часов в левой ладони, а пальцами правой радостно барабанил по холодильнику. В голове у меня, как музыка, крутилась одна мысль:
– Зубы себе сделаю – золотые – на весь рот!

Вдруг кто-то крепко взял меня за шиворот домашней куртки, приподнял и слегка встряхнул. Ноги мои беспомощно болтались в воздухе, куда-то в затылок дохнуло чесноком.
– Нашелся, паршивец! – хрипел у меня за спиной огромный, наголо бритый бугай – Ипатий Силыч. – Ворюга!
– Я? Что? – совершенно задушенный собственным воротником просипел я и тонко взвизгнул:
– Не отдам!
– Отдашь как миленький! – фабрикант тряс меня, как ветер яблоню. – Мы и в полицию не заявим, нам свидетели не нужны! Сами тебя и прихлопнем! Клоп ты вонючий!
Я собрал все свое блокадное мужество и снова завизжал:
– Не отдам! Мне на зубы надо!
… и тут я проснулся.

Так и нашел на меня морок. Стал я бояться часов – не золотых, а вообще. Как только пробьют ходики десять вечера, так у меня озноб, до чего я ложиться боюсь.
Следующей ночью явился ко мне Алексашка собственной персоной.
– … часы-то эти – мои…, – ухмыляясь, бубнил он, и длинные сальные пряди свисали ему на лицо. – Ипатий все мне в карты проиграл, что на кон ставил: мануфактуру, часы, конюшню, ценные бумаги…
– Как так вышло? – во мне взыграли старческие храбрость и любопытство.
– … измором я Ипатия взял – Алексашка горделиво выпрямился. – Водку Ипатий любит, женщин… Жаден он до жизни и азартен до неприличия…
– Как же так? – все это не укладывалось в мои исторические теории. – Я же протокол допроса видел...
А Алексашка осклабился и сказал в пустоту:
– Отдавать не хотел, проигравшись… Но я всегда довожу дело до конца, в долговую тюрьму его!
Тут он чмокнул губами, словно думал о чем-то потаенном:
– Придется вернуть часы... Я «лиговским» должен…
Я засунул руку под подушку, огладил румяный бок золотой луковицы и сказал грозно:
– Пошел прочь! Мне на зубы надо!

Я второй день не высыпался и ходил как в воду опущенный.
– Ну и дела…, – думал я. – Какие же гниды жили в этих царских домах!
Но в третьем сне мне удалось избавиться от морока.
Я проснулся от холода, огляделся и ужаснулся: стекла в комнате были выбиты и забиты досками, в углу комнаты еле теплилась буржуйка, в которой виднелись остатки полностью выбранного паркета. По стене полз жирный клоп.
– Война! – подумал я и почувствовал тошноту от страха. – Блокада!
Это было ужаснее, чем нашествие Ипатия и Алексашки.
На единственном колченогом стуле сидела маленькая девочка, крест-накрест перевязанная платком. Она без выражения посмотрела на меня и сказала тихим, бесцветным голосом:
– Дядя, дай хлебушка…
Я облизал внезапно пересохшие губы и спросил:
– Кто ты?
– Сонечка…, – тем же бесцветным голосом ответила девочка. – Дядя, дай хлебушка…
Все во мне перевернулось: вчерашний чай с сахаром крутило в животе, в висках пульсировало, голова кружилась, и ноги сделались ватными.
– Дядя, дай хоть водички...
И тут я понял, что хлебушка нет, и водички нет, и, доставая проклятую луковицу, выкрикнул:
– Надо обменять часы на кило хлеба!

– Мышь! – визжала моя соседка – императрица Елизавета Петровна, стуча ложкой по дну кастрюли.
Я проснулся от ее криков и понял, что здоров. Подошел к холодильнику и увидел и проклятую вьюшку, и проклятую дверцу от печки.
– Ну уж нет, Иван Фаттеич! – сказал я себе тогда и вечером заколотил трещину намертво, не отколупывая штукатурку и не открывая тайник. – Не надо мне никаких зубов. Сдались мне эти тайны и эти зубы. В гробу я их, можно сказать, видел!

– Что это было? – спросите вы.
А я вот так отвечу:
– Живу я в бывшей лакейской вместе с засохшими дореволюционными клопами. Они-то и Ипатия помнят, и Алексашку, и Сонечку – всех пережили. Не дай бог укусит такой клоп! Тут тебе и чума, и холера, и мороки разные. А если я что не так объясняю, так и отвези меня на Пряжку. Что смотрите? Как сейчас помню гладкий и круглый бок часов у меня в руке. Я, Иван Фатеич Полканов, свидетельствую!