И это только начало каникул... / #90 / Tash

Олька достала, конечно. Вообще невозможно с этой дурой!
Почему я должна с ней возиться только оттого, что она младшая? Я не просила родителей её рожать. Если уж делить с кем-то комнату, то хотя бы с Леной Казачковой из моего класса.
С Леной интересно, она умная. В прошлом году выучила все стихи из школьной программы ещё летом. И ни капли не выделывается! А ещё у нее длинные волосы, и мама каждый день ей делает новые прически.

Мне мама тоже делала бы наверняка, но она врач. И ее вечно то на машине, то на вертолете увозят на работу. Иногда даже ночью.
Папа не врач, но он умеет только хвостик и косичку. И те с петухами.

А Олька... Вчера она лезла через забор, зацепилась за него платьем и повисла. Слезть, понятно, не могла, поэтому просто висела и ревела.
Соседка тёть Люда пыталась её снять, но куда там, если эта дурочка тёть Люду стала пинать и орать: "Вы не имеете права, позовите моих родителей!"?
Думала, та опять её в угол за сарай поставит. Как тогда, когда Олька бегала за собакой Букетиком по двору и врезалась в тёть Людину белую простынь, постиранную и вывешенную на верёвке. Врезалась, идиотина, закрутилась, всю перемазала не пойми чем.
А тётка Люда со смены, ей, конечно, только и дела, что за врачихиной дочкой бельё перестирывать. Это она сама так сказала.

Родителей дома не было, поэтому за Олькой вышла я. Сказала этой тёть Люде, что детей наказывать не педагогично. Мама так считает.
А та ответила, что детей – может быть и не педагогично, а исчадья ада, свалившиеся на ее голову в нашем с Олькой лице, иногда очень полезно немножко наказать.

И вот вчера Олька на заборе повисла, а тёть Люда не смогла её снять и специально стала орать, мол, а чей это ребенок висит. Как будто и забыла, как сама говорила, что Олька – врачихина дочка. Мы обе врачихины, получается. И папины ещё.
Ну, я на крик её прибежала, но не сразу. Домашку сначала переписала с черновика в тетрадь. Начатое дело надо доводить до конца. Папа так считает.
А Ольке повисеть полезно, потому что так оно надёжнее. Если она висит на заборе, значит, Букетика не гоняет и чужие простыни не пачкает. Всё полегче. Как бабушка говорит.

Сегодня опять мне никакого покоя. Каникулы наступили. Олька в этом году сразу к бабушке отдыхать поедет, а я сначала в школьный лагерь три недели похожу, а потом – тоже к бабуле.
Будет у нас там опять Содом и Гоморра всё лето. Так бабушкина соседка считает.
Потому что мы с Ольгой вообще не бережём старшее поколение. Это уже мама.

Родители сегодня на работе, значит, я опять ответственная за Ольку. Надо её из садика забрать и привести домой. То ещё удовольствие! Во-первых, она еле плетется. Во-вторых, лучше бы в это время с Леной Казачковой сходить тритонов в большой канаве посмотреть. Хоть папа туда ходить и не разрешает.
Тритоны красивые. Похожи на маленьких динозавриков. Какие-то из них серые, а какие-то – с рыжим брюшком и крокодильей спинкой.
Папа сказал, что те, которые красивые, – это мальчики, а серенькие – девочки.
Олька сегодня какая-то притихшая, послушная. Воспитательница просила маме передать, что Олька хорошо поела в обед и за весь день не получила ни одного замечания. Это похвально, как наверняка скажет мама.

Раз сестрёнка сегодня такая хорошая, можно ей и тритонов показать. Веду эту дурёху на нашу с Леной канаву.
Канава глубокая, с отвесными краями. Вода тёмная, пахнет тухлой травой или водорослями. Мы с Леной как-то пытались определить ее глубину, но длины той ветки, что мы нашли, не хватило. А это была большая ветка!

– Смотри вниз, – командую я. – Там такие маленькие крокодильчики плавают. Красивые. Одни серые, а другие темные с цветным брюшком.
– Ууу, вон он, – восхищённо вздыхает Олька, увидев тритона. Ну ещё бы! Канава – это не песочница в детском саду. Тут интересное показывают.
– И второй вон, другого цвета, – тихонько показываю я Ольке рукой.
– А когда они вырастут в больших крокодилей? – спрашивает Олька шёпотом.
– Эти не вырастут. Маленькими останутся, – уверенно отвечаю я. – Им в наших широтах холодно. А вот если такого в Африку отвезти, то, конечно, вымахает!
– А почему какие-то просто серенькие и гладкие, а какие-то с гребешком, в пятнышках и животик оранжевый? – не успокаивается Олька.
– Папа говорит, что серенькие – девочки, а те, покрасивее, мальчики, – объясняю я этой дурёхе.
– Нуу, выдумала! – бубнит Олька. – Всё наоборот же! Девочки – они ж всегда красивее! Значит, они с оранжевым животиком. А серенькие – мальчики!
– Говорю тебе, папа так сказал, – пока ещё вежливо говорю я сестре.
– Папа наверняка по-другому сказал, а ты всё перепутала, – и губы так мерзко вытягивает, как жаба какая-то.

Я толкаю её в плечо, чтобы особо-то не возникала. В конце концов, можно же иногда помолчать, если чего-то не знаешь? Чисто папино мнение. И моё.
Олька дергается, пытается вцепиться мне в плечо, потом – за траву на краю канавы. И медленно, не крича, но в ужасе разевая рот, съезжает туда, в мутную, воняющую тухлыми водорослями яму и уходит с головой под воду.

– Олька! Дура! – ору я, падаю на землю, вытягиваю руку, успеваю схватить мелкую за волосы и одним рывком вытянуть к краю канавы.

А тут сразу рёву-то! Воды успела хлебнуть, кашляет. Ноет, как эта.
Я выволакиваю Ольку наверх. Ну и видок у неё, конечно! Что дома будет...
Белые носки и сандали в бурой жиже, сама в гнилых водорослях. Воняет, конечно, вся. Ну, и что с такой делать?

– Пошли домой бегом, – командую я.

Олька набирает воздуха в рот и начинает орать на одной ноте:

– Аааааа!
– Чего орёшь-то, ты даже не плачешь, – зажимая уши, чтобы не оглохнуть, кричу я ей.

Ольке всё равно. Она так долго может, мы проверяли.
Поэтому хватаю ее за руку и просто волоку к дому.
В квартиру я, конечно, такую грязь не пущу.

– Сиди тут, – усаживаю я Ольку у забора, с которого вчера её снимала. – И не реви, а тот тёть Люда выйдет.

План у меня простой. Нагреть воды, потому что горячую на две недели отключили. Вынести таз, чистую Олькину одежду. Сполоснуть ее прямо на улице из ковшика, переодеть, а уж потом завести домой.

Я бросаю всхлипывающую Ольку во дворе одну и поднимаюсь в квартиру. Ставлю чайник с водой на плиту. Хватаю таз.
Когда возвращаюсь во двор, вижу тёть Люду, крутящуюся около сестрёнки.

– Нина, что ты её домой не ведёшь, – кричит она мне. – Ведь май месяц, а она вся сырая! И грязная!
– Я такую грязь домой не пущу, – строго и твердо говорю я, копируя маму. Тёть Люда машет рукой.
– Ну, разбирайтесь сами. Вот чокнутые, что одна, что вторая. Дал бог врачихе деточек, а ведь сама она скольким родиться помогла, – тёть Люда хочет уйти домой, но передумывает, остаётся во дворе. Наверно, боится за свои простыни на верёвке.

Я беру Ольку за руку, помогаю ей подняться. Ставлю её в таз.

– Стой тут, никуда не уходи!

Сама – бегом наверх за чайником. Выливаю воду из него в большое ведро, доливаю холодной.
Чуть теплая. Но всё хлеб. Как бабушка говорит.
Мамино душистое мыло не беру. Вот ещё на такую вонь переводить! Хватаю толстый кусок серого, кладу в карман. В правую руку – ведро с водой, в левую – полотенце, Олькины чистые носочки.
Спускаюсь вниз, стараясь не расплескать воду на ступеньки.
Олька сидит, съёжившись, в тазу. Реветь устала. Около нее уже собрались соседские тетки. Тихо переговариваются.
Я раскладываю все вещи на скамеечке. Подхожу к Ольке, снимаю с нее грязные босоножки и носки. Эта рёва, конечно, сама не сообразила! Через голову стаскиваю грязное платье.

– Трусы не снимай, – строго говорю ей. – Тут люди.

Олька терпеливо трётся ладошками, пока я поливаю ее ковшиком теплой водой.

– Мылом! – командую я. Она куксится, но слушается.
– Что здесь происходит, могу я узнать, – раздается вдруг весёлый папин голос. – Что здесь за санитарная обработка? От клопов? Или вшей? Или других подлостей жизни?
Это он припоминает случай на прошлой неделе, когда Олька голову почесала, а я её сразу керосином обработала, что в кладовке стоял. Для профилактики да и вообще. Тогда тоже очень воняло.

Соседки сразу тянутся к папе, жалуются:

– Пётр Александрыч, так смотрите, что Нинка удумала! Ведь прямо во дворе девчонку моет!

Я не обращаю внимания на их слова и продолжаю поливать сестру водой.

– Пап, мы крокодильчиков смотрели, – радостно орет та. – Знаешь где? В канаве!
– Знаю эту канаву, – подтверждает папа. – Вам ещё к ней подходить нельзя. Ну ничего, скоро к бабушке поедете – двор вздохнет свободно! А ну, марш домой, помывочная бригада!

Я никуда не спешу. Пусть видят тетки, что не очень-то и напугана! Собираю последовательно все вещи. Папа легко заворачивает Ольку в полотенце и подхватывает ее на руки.

– Ну, ваша старшая-то, Петр Александрыч, серьезная до жути, – это тёть Люда там хвостом крутит. – Профессорша будет!

Папа ничего ей не отвечает. Он уже зашёл вслед за мной в подъезд и что-то напевает, поднимаясь с Олькой по лестнице.
Я иду впереди них и думаю о том, что тёть Люда всё ж капитальная дура. Не буду я никакой профессоршей. Они старые и в очках. Я в цирке буду акробаткой, которая на лошади.

– Пап, – слышу внизу голос Ольки. – Давай крокодильчиков из канавы домой возьмём. Им там холодно. А в квартире тепло будет. Они вырастут, и мы их в зоопарк продадим.

Папа ничего не отвечает, видимо, раздумывая над предложением. Во мне просыпается надежда.

– Правда, пап, – тихо тяну я. – Если даже не в зоопарк, то хоть в цирк!

Папа тихо покашливает. Всегда так делает, когда старается не рассмеяться.

– А держать, наверно, в ванне планируется, – бормочет он, пряча лицо в Олькино полотенце и хмыкая. – Посмотрим. С мамой надо согласовать. Конечно, если сразу сообщить о перспективе продажи в цирк или зоопарк, то она наверняка не будет против. Ведь это как подать...Господи, и это только начало летних каникул!

И, не сдержавшись, папа тихо смеётся.