Папашкин день / #115 / Rokintis

Так, двадцать первое июня.
Папашкин день.
Ну, если по-правильному, отцовский день.
Раз в год.
Надо успеть к обоим.

Сначала — старший. 10 лет. Уже мастерит себе «зализон», зачёсывает длинные волосы назад и мажет гелем. Думает, что выглядит мажором. Хотя… какая разница: мажор — не мажор. Сейчас это не принципиально. Дитя само выбирает, какой ему имидж по нраву. Для его дальнейшей биографии это не важно.

Мой выбрал — мажора. «Зализон» на белокурых волосах. Голубые глаза. Чёрные брючки. Белая рубашечка.

Ёлы-палы, я в его годы свои белёсые лохмы по ветру разметал. Брючки узенькие? Да лан, вы чё, смеётесь? Драные джинсы, стоптанные кроссовки…
Но… времена меняются…

Тогда мы жили у родителей и давили их своей индивидуальностью…
Или — они нас. Своей ортодоксальностью.
Сейчас — по-другому.
Как-то так внезапно оказалось, что всеми нами правит идеология.

Дети — достояние государства. Его оружие. Его будущее.

Оно их и моделирует по «образу и духу своему». В три года отбирает у «производителей» — и в школу. Так это называется: школа. А на самом деле — инкубатор. Законопослушных.

Мой старший там уже семь лет. Математика-биология? Химия-физика? История-литература? А на фига? Не надо государству этого. Учат они: послушанию. Быть в винтиками в государственной машине.

А знаете…
Даже богиня Иштар (я читал про неё, пока ещё книги не запретили), вся такая то ли древне-вавилонская, то ли древне-египетская, возопила: «Для того ли рождаю я человеков, чтобы как рыбий народ наполнили море»? Так и я готов кричать: «Да разве мои дети для того рождены, чтобы реализовывать жизненные программы власть имущих»?

А ещё…
Те, которые, казалось бы, отстрелялись с деторождением — не шлак отработанный. Пока ещё. Хватаюсь за соломинку, да. Мы ещё можем: поднапрячься — и ещё пару-тройку ребятишек выдать, пока не случилась страшное слово — сорок лет. Вот после этого уже — да… Абзац. Нельзя.

Если ты, например, художник какой-нибудь нетривиальный, который супер-дупер картины мастерит, импонирующие правящему классу, или там композитор феерический, способный их вкусы ублажить, или инженер, шарящий в военной индустрии, то ещё можно получить разрешение в зрелые годы на третьего потомка. А таких как я… Кто там их спрашивает…
Этакий генофонд не нужен.

Но второго мне всё таки разрешили. Такой человечек смешной получился. Тоже беленький. На затылке лысинка, а вокруг всё равно белые кучеряшки. Генофонд, он такой генофонд… Фиг подменишь. С мамой живёт. Государству так выгодней, в яслях их держать нерентабельно: болеют. Мамаши, пока потомкам три года не исполнится, все вместе обитают.
А мы…
Наше дело — работать. Не отвлекаться. Раз в год — можно и повидаться. Отцовский день, да.

Забавно: мне говорили, что он верещит со страшной силой, когда его купают. Как будто не купают, а топят. Типа замыслили извести малютку путём омовения. Ну, это он так думает.

А что думаю я?
А я думаю: вы, собаки, ради всего этого вашего сра… пардон… странного государства меня и всех моих потомков в эти ваши скрижали… или что там у вас… записали…
Номером наградили. Биографию назначили.
И отберёте моего младшего через пару лет. Как старшего отобрали.
В эти ваши планы и стратегии впихнете.
Государственные.

А я же не кусочек картона в этом вашем пазле. И мои дети — не кусочки картона.

И вот так думаю…
Взять бы моих пацанов. Того, белокурого, мажористого, с «зализоном», и того, маленчика, который ненавидит купаться. И унести далеко-далеко. Куда не дотянутся длинные ногти государства. Ведь у нас так: каждый новорожденный — он ихний. Государственный. Ихнее пушечное мясо. Ихний производитель благ. Я знаю, что говорить «ихний» — это неправильно, я еще успел прочитать учебники, пока их не сожгли. Но какая теперь разница…

Унесу. Только…
Куда?

У нас же здесь — стена. Не знаю, какая была Берлинская стена. Интернет у нас запретили. Не узнать. Ну, наверное, такая же. Высокая. И под ней — кости и разные ошмётки.
Специально не убирают. Чтобы неповадно было.

Так что…

Так что…

Так что…