Vita

Vita

невысказанность благо
сухой осадок меток на руках
которые наивно защищаешь
фитнесбраслетами
швейцарскими часами
ожогами
и иногда стихами

Он подбрасывал дрова в камин, и они неохотно заражались огнем. Потрескивали глухо и прерывисто, нехотя отрабатывая прошлое солнце, выданное взаймы в последнюю осень. Правды, как таковой, не существует. Единичность понятий сильно потравлена фокусом восприятий. И назвать коробку черной, требуя этого от других, может только недалекий примитивный абьюзер реала. Правдой может оставаться только то, что нельзя выразить словом. У черной коробки в глазах других непроизвольно меняется размер, искажаются грани, линяют углы и истончается содержание. Неловленное в звук явление существует в своей самодостаточности, пока не отстрелят словами, куцыми подобиями холодного вечного снега.

Поездки на чужую дачу по договоренности с владельцами становились все реже. Отношения превращались в рутину оправданных ожиданий и такие вылазки вносили, если не разнообразие, то небольшую передышку от цифровых галер городского неуюта. Чтобы цвет возвращался, приходилось уходить на время от привычек комфорта, необходимости ритуальных приветствий и долгого молчания внутри поверхностно нарушаемого этикетом общения, необязательного, как вопрос: "Как дела?". Марта сидела в кресле и довязывала пятку носка. Серая с легким пушком козья пряжа в отблеске заката слегка розовела, и казалось, что кожа ее ладоней плавно стекает в патрубок на четырех спицах. Привычка занимать чем-то руки отвлекала от необходимости говорить и делала молчание более осмысленным и наполненным.

Когда он уставал от реальности, в городе или вне его, закрывал глаза и переходил на машинное зрение. Модульный мир был менее требователен на реакции, отражение и даже его восприятие. Он не вливался в сознание, а обтекал его, как стайка машин место аварии на широком полотне городской трассы. В комнате холодело, и огонь, даже визуально тепла не добавлял. Он обещал рассказать ей что-то неожиданное и очень важное, чего нельзя было оставлять в стенах их городской квартиры. Желание уединиться ради встречи на новом месте, чтобы обновить чувства, уже давно не приводило к качелям экспресии. И дачные побеги в никуда были закладками памяти, а не новыми страницами. Тема боли занимала его куда сильнее, чем работа, писательство и перспектива увидеть свое материализованное после криков и родов продолжение.

Он думал о вещах, которые не были праздным любопытством, ему нравилось открывать и находить последовательности, которых до него никто не знал. Крики рожавших женщин в его понимании были всего лишь маркером захвата территории и находящихся рядом людей или медиков. И пространство это захватывалось почти так же, как дерн в лесу возле логова волчат. Просто человеческие когти и клыки — это слова и крики.

Спица упала и тихо звякнула на деревянном полу. Женское предчувствие почти всегда меняет окружение. По мелочам. Он это помнил и знал. И в упавшем металле увидел некий сигнал, после которого не можно, а нужно и пора начинать разговор. Двенадцать лет они пробыли вместе, пережив за этот период чертову кучу статусов в сети и в жизни: от ярых врагов до неутомимых друзей и даже, иногда близких, в тех гранях отношений, где и рождается бессловесная правда. Он знал, что его голос довлеет над ее психикой силой змеиного гипноза, и видел в этой зависимости не победу над хранительницей логова. а случайную фишку, выпавшую от рождения. Будучи одиночкой, осознавать этот чужой липкий плен, даже от близкого человека, было болезненно. У них было общее дело, связанное с протекцией начинающих художников. Больше по призванию, чем по необходимости. Они оба считали, что люди — это краски придуманного древними бога, мстящего за плохое служение.

Говорить не хотелось. Солнце пьяницей завалилось за горизонт. Носочная пара лежала на тумбочке. В окно стучала осенняя ветка, уставшая от последнего листа. Камин догорал и в комнате пахло гарью. Он вспомнил, как несколько месяцев изводил картину Куинджи в Пушкинском музее. Часами смотрел на нее через обзорную видеокамеру и казалось, что ночной Днепр вот-вот вольется через сито пикселей. Когда пришел в музей и уставился на нее, медленно раскачиваясь с пятки на носок, в углу картины появилась полупрозрачная рамка со временем. Глаза так привыкли видеть сюжет в неоне, что притащили с собой фантом монитора, спроецировав пучок машинного взгляда на оригинал. С тех пор он считал картину своей. Но сегодня перед ним не картина. Напротив — двенадцать лет, целый звериный цикл китайского прошлого, собранного в человеке.

Бархат сумрака свалялся с туманом и обволок влагой окна и ткани. Плед отдавал сыростью и не согревал. Он так и не отважился на использование голоса. Именно использование, потому что любая зависимость другого от тебя, это скрытая корысть. Он этого избегал маниакально. Марта уже спала, когда закрывалась дверь. На столе остался раскрытый лист бумаги и нарисованный самолетик, перечеркнутый крестиком. Это означало, что единственный канал общения в Телеграме удален. Кто-то, почувствовав токи тепла, старается ближе подойти к огню. Он же всегда этого боялся, зная о силе пламени. Дурной силе. Два или три года его не будет в Питере, он еще не решил. Но билет в один конец и аванс за первый месяц жилища были оплачены. Там его никто не ждал. А это очень глубокий подарок самому себе, найти место, из которого никто не ждет.

Пробегая глазами новости бывшей родины, он наткнулся на сообщение о пожаре в музее. Закоротившая ночью в одном из залов проводка не успела добраться до картин. Но запах гари все равно оставил свои терпкие следы на рамах, окнах и полотнах. Невидимые. Неловленные словом и взглядом. Он знал, почему это произошло. Вспомнил звук падающей спицы. Где-то кричала роженица, выпуская из своего внутреннего моря еще один вздох вечности. Днепр медленно стекал из крана, размывая фаянс вместе с отраженным в глянце лицом. "Vita brevis", - звучало в голове. В мире белого шоколада он считал себя черной краской. Гарью бога, которого никогда не было. Дрова искусства горят веками, греют единиц, остальных сжигают.