Осколки родного края / #29 / Zurbaganka

Родной край, родная сторона, как далеко ты. Расстояние, нас разделяющее, равно нескольким периодам жизни. Но все же ты живешь во мне, пульсируешь и болью в сердце отзываешься — в воспоминаниях дорогих моментов. Именно из мгновений соткано оно — это тончайшее кружево милого моему сердцу чувства Родины, Родного края.

Падает из рук клубок, и лохматый кот тянет за нить воспоминаний… Все хаотично: цвета, запахи, звуки. Картинки мелькают. И вот появляется маленький домик из двух жилых комнат, узкие дорожки на полу, побелено, натоплено. На печи красный (или оранжевый?) чайник в белый горошек с самой-самой вкусной кипяченой водой. Тусклый электрический свет. Зимний вечер. Долгий ужин. Мы одни: я и бабушка. Над столом большое зеркало, слева сундук с иконой Богородицы, пред которой бабушка так часто читала молитву «Отче наш». После ужина концерт или кукольный театр — собственными силами, умом и талантом. Мы могли долго не спать, до поздней ночи — до того самого культового момента, который именовался так: «сосед дядя Яша уже перевернулся на второй бок». И все же я не помню, чтоб бабушка отказывала мне в забавах: то я наряжаюсь и устраиваю концерт песен и плясок, то мы вместе мастерим из стульев кукольный театр (чем, собственно, начиналось и заканчивалось кукольное действо). А потом была ночь — самое загадочное, таинственное время. Ляжем рядом в тихой комнате (слышно лишь, как на улице лают-переговариваются собаки и, да, слышен тихий шепот-стук стрелок будильника), приникну к бабушкиному плечу, пахнущем «звездочкой» — спокойно и уютно. Вглядываюсь, вслушиваюсь в темноту, а бабушка своим тихим голосом с характерным напевом рассказывает сказку. Я до сих пор слышу ее: «Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой». А утром я сидела на ее коленях — покачивая меня, она пела родную Елочку. Ее рассказы о жизни, войне — кладезь народной мудрости, образец народного терпения. А потом была смерть. Помню те вымытые полы, ту холодную свежесть в доме, то чувство пустоты — в первый раз за все детство. Нет, я не знаю человека добрее, ближе, роднее. Я помню тебя, бабушка. Я назвала дочь твоим именем.

Трется о ногу кот, мурлычет, забирается на колени и тянет за собою нить воспоминаний.

Шум, гам, одним словом, перемена. Да-да, школа! Много было всего: и патологическая боязнь истории; и острые тройки в дневнике — по ней же; и мальчик из 9-А с голубыми глазами, который был порой единственной отрадой моей жизни; и вечные подготовки к праздникам, и моя вездесущая (везде снующая) активность, часто хлыщущая через край. Но самым дорогим воспоминанием остались глаза дорогой учительницы — покровительницы моего любимого русского языка и литературы. Ее глаза — цвета весеннего неба — серо-голубые. А внешность так схожа с лицом девочки с персиками, вдохновившей Серова (мое видение в них схожести может быть объяснено двумя причинами: то ли ассоциативностью, ибо мы писали сочинение на тему этой картины, то ли действительной схожестью). Мне понадобилось три года, чтоб убедиться в невозможности разглядеть Вашу непроглядную глубину. Чтобы за строгостью увидеть совестливость и благородство. Чтобы в замечании увидеть мудрый совет. Услышать Вашу похвалу стало потребностью, увидеть Вашу улыбку — радостью, варьировать стили контрольных сочинений — дерзостью (и все ради Вашей похвалы). Быть может, уподоблялась я барону Мюнхаузену, тянущему себя за голову. Жалеть не буду. Ведь Вы дали толчок, ведь Вы направили вектор, Вы открыли мне мир литературы, ставший моим хлебом насущным. Низкий Вам поклон.

Кот задремал, свернувшись клубочком. Виднеются лишь щелки огненных глаз и слышно сладкое мурчание. В лапках мурлыки прочно зажат обрывок нити — третьего воспоминания.

Был период, когда я любила рисовать. Рисовала людей, природу, вид из окна. Благодаря этому я начала видеть (и слышать) красоту природы. Мне запомнился один предрассветный час. Было еще иссиня-серо, очень-очень тихо и холодно. Укрывшись пледом, вооружившись блокнотом и простым карандашом, я вышла на балкон. Передо мной мелькали ласточки — так они встречали просыпающееся солнце. Красное, томное, оно медленно поднималось из туманных туч и пронзало лучами упругую холодную тень ночи. Сначала было все так же тихо, сонно, раздроблено. Но тончайшие лучики-прутики потянули за ножки букашек и прочую живность. постепенно все стало двигаться — это явствовало из возникающих звуков. Птицы запели, букашки зажужжали. Заканчивалась предрассветная сказка. И только ласточки знали и хранили эту тонкую волшебную грань двух миров: ночи и дня.

А Мурлыка сладко дремлет. Видимо, усыпили его мои сказки. А может, он хотел подарить сказку мне, и с ощущением дела сделанного спокойно уснул? Ну что ж, я благодарна тебе, дружок мой, сотаинник сокровенных мыслей, что ты навеял мне воспоминания о моем далеком светлом Родном крае.