PRO	Там, где дамы не носят вуалей / #9 / AlenaMishina

1918
На Финляндском вокзале озябло мерцают сквозь снег фонари. Мне не нужен извозчик, я помню дорогу, как будто была здесь вчера, и хочу подышать возвращением. Вот и длинная улица прямо к Неве, где открыта ветрам Арсенальная набережная. Над рекою – Литейный. Так странно: вокруг никого, только цоканье редких извозных и чавканье грязи над гулким мостом. Я почти что дошла: по проспекту налево – и наш особняк на Захарьевской.

Помню, маменька очень любила приемы. У парадной толпилось, казалось, полгорода, извозчики злились, хлестали в сердцах лошадей, а дамы неспешно спускались с подножек, боясь расплескать красоту. Дом наш был как большой золоченый орех на рождественской елке – весь искрился огнями и пах карамелью, а теперь в этих окнах темно, будто в склепе. Стучать? Позвонить?

– Эй, мамзелька с вуалькой, чего здесь забыла? – дверь открылась, обдав чем-то кисло-прогорклым.
– Добрый вечер. Я дочь Алевтины Петровны. А вы…
– Да хоть дочь Клары Цеткин! Чего тебе надо?
– Вы не поняли, я здесь живу.
– Нет, слыхали? Живет! В коммунальных таких отродясь не видали!
– Этот дом подарил моей ма…
– Подарил целый дом? Ах ты тварь недобитая! Быстро проваливай, а не то сообщу куда надо!

Дверь захлопнулась. Как же нелепо: покинула Санкт-Петербург, а вернулась уже в Петроград – так щемяще знакомый и страшно чужой. Даже эта скамейка по-старчески хрипло скрипит, словно хочет согнать меня прочь, но куда же идти… Снег все сыплет и сыплет, решив меня смыть с неудавшейся акварели. Вдруг привиделось: Святки, несемся сквозь вьюгу в санях, на дуге колокольчик, полозья скрипят, пахнет мокрой овчиной, морозом и сеном…

– Ох, беда-то, беда. Что ж вы, милая, как же… пойдемте, сейчас кипяточку поставим, – бородатый заснеженный ангел берет меня под руку, пара шагов через дворик, потом по ступенькам – и вот я уже в дряхлом кресле у печки. Заслонка снята, пламя скачет по щепкам и брызгает искрами нá пол. «Где чайник… не помню, ну ладно, попробуем так».

В этой темной каморке, похоже, едва развернешься: икона в углу, деревянный топчан, рядом стол, весь в обрывках бумаги и склянках, над ним смотрит вровень с дорогой окно, а со стен грозно пялятся лица на алом: «…власть советам!»

– Вы художник? – молчание. Слышу, как жалобно звякнула чашка. Сбоку – шорох, и вместо ответа: «Замрите!» Чай забыт, он стоит со свечой у мольберта, и взгляд – словно нáсквозь: не спрячешь лицá и под сотней вуалей.
– Я прошу вас, не двигайтесь! Это покажется странным… – он не глядя разводит палитру и быстро кидает мазки. – Да, художник. Когда-то давно я и думать не мог, что решусь малевать эту мерзость. Да впрочем, бог с ними, с агитками, все выживают как могут. А лет эдак десять назад я имел удовольствие делать с натуры виньетку. Что за барышня – ангел небесный без крыльев, ей-богу! Не поверите, вы с ней… да нет, быть не может… пожалуйста, не шевелитесь!

Он едва поспевает за кистью и, будто стремясь удержать меня словом, болтает без ỳмолку. Про княжну с той виньетки – Елизавету Мытарскую: ох, и надо же так безрассудно влюбиться в эсера! А он-то! Примкнул к террористам! Про покушение на государя и казнь заговорщиков. Про непомерную ношу разлуки. Слышу сквозь полусон то ли быль, то ли вымысел, и вспоминаются сказки, что нянюшка сказывала перед сном. На пуховой перине тепло, закрываешь глаза и заранее знаешь, что будет волнительно-страшно, но ведь не взаправду.

И вдруг – как осколком под сердце: ни вынуть, ни выдохнуть. Это не сказка! Я помню!

1908
Помню сонный октябрь и бухточку возле поселка с забавным названием Лисий Нос. Из тумана всплывают косматые сосны, Финский лижет песок и бурлит в валунах, я смеюсь: «Ай! Ботинки промокли, и платье. Что маменька скажет? А у вас, вон, хвоинка прилипла к щеке, ну-ка, дайте...» Он всегда так суров: прячет душу в мундир, весь на пуговках до подбородка, ни слова, ни взгляда, а тут поцелуями греет озябшие руки – как сладко и боязно!

Мы гуляем, с пригорка доносится звон из старинной церквушки, где читают в венчальной молитве: «…двое одна плоть. Тайна сия велика». Ах, зачем я об этом, ведь он же женат. Впрочем, пусть без венца, хоть и грех! Пусть осудят – и что ж? Только вышло, что нужно бояться совсем не того и судьбой уготовано что пострашнее. Ему – эшафот, Мыс Казненных, а мне – желтый дом.

Помню серый рассвет в зарешеченном мерзлом окне. Где же ключ? Я стащила его у дежурной сестры и забыла, куда же запрятала. Мама-маменька, как вы неправы, тут вовсе не лучше. Лекарства ничуть не справляются с болью, а только мешают мне быть рядом с ним.

Помню, пальцы немеют, а ржавый замок не открыть, но решетка сдается, окно уже настежь, и снег так предательски громко скрипит стылым утром, но Лисий зовет. Я иду к тебе, милый, иду!

Помню, Финский как будто не ждал этой встречи: тяну к нему руки, но воды бесстрастно бегут подо льдом, не желая раскрыть мне объятий. Как жарко и холодно… милый, в бреду я бреду добреду ль на беду.

Помню черный просвет – полынья! Финский сжалился! Ворот рубашки – рывком. Там, под ней, на цепочке, виньетка на память. Сжимаю в ладони, как пропуск. Прими мя, Господь.

***

1918
Этой ночью княгине Мытарской совсем не спалось. Вчера она снова была на Захарьевской, хоть сто раз обещала простить и забыть. Окна бывшего особняка хмуро щéрились битым стеклом, а ей виделась россыпь огней. Здесь она провела беззаботно-смешливую юность, готовилась к первому балу, а когда приняла дом в наследство, давала приемы, что помнил весь Санкт-Петербург. Здесь же вывела в свет свою дочь Лизавету.

Мысль о дочери снова кольнула упреком. Десять лет… всё! Довольно! Она торопливо прошла мимо дворницкой и повернула за угол. Нет, еще напоследок… фасад, взгляд скользит по скамье у парадного входа… Дочь часто сидела там с томиком Диккенса, поджав одну ногу и плавно покачиваясь, словно в кресле-качалке. Алевтина Петровна тепло улыбнулась и сразу же вздрогнула: Лизонька? Нет, это вздор, просто нервы… Но как? Дама в темной вуали сидит, повторяя движения дочери. Мысли, как бабочки в сжатой горсти. Звать? Молчать? Подойти? Нет, всё морок, закроешь глаза – пропадет. Пропади, пропади, пропади! Страх дорожкой сбежал по щеке – никого. Лишь цепочка неровных следов от скамейки.

До рассвета она пролежала в постели без сна, ругая себя за неверие, трусость и бог знает что, ну а утром, не помня себя, оказалась в каморке. Икона в углу, деревянный топчан, стол в обрывках бумаги, замерзшая печка – внутри пара щепок и горсточки две угольков, только пламя давно не дарило им жизни. Рядом с креслом ободранный шаткий мольберт, где на раме мерцает цепочка с виньеткой.

А на завершенной картине с улыбкой идет по аллее княжна Лизавета. Мимо Лисьего острова и эшафота, мимо желтого дома и стылой тропы к полынье. Туда, где всегда беззаботный рассвет и где дамы не носят вуалей.