Ожереловые попугаи / #97 / Azimyt

Модеста Карловича орнитологи в своей среде кратко называли Артистом за его неравнодушие к театру и, естественно, к актрисам, так как его первые три жены были точно с подмостков.

- Не доведут тебя до добра твои театральные похождения, - говаривали не раз друзья, но Модест Карлович только усмехался:

- Вся наша жизнь – игра, - и продолжал процветать в свои 82.

А в повседневной жизни он являлся уважаемым членом общества, доктором биологических наук, профессором университета и страшным любителем попугаев. Скорее даже профессионалом. Все свободное от лекций время он тратил на свою удивительную коллекцию, состоящую из без малого 200 особей.

Каких только попугаев в ней не было: и редкие венесуэльские амазоны, и араканги с полуметровыми хвостами, и бегающие какарики, невзрачные калиты, нарядные нандайи и аратинги. Ручные нимфы с хохолками, стиляги и во фраках, своим скромным оперением оттеняли малиновых лори, каплями крови застывших среди листвы. Но гордостью являлись, безусловно, две популяции: ожереловых попугаев, зелененьких с розовым воротничком и карминно-красных пенантовых розелл. Все это птичье изобилие населяло длинный ряд просторных вольеров, выходящих сетками в сад виллы профессора, где большими шапками из лебяжьего пуха цвели двенадцать яблонь.

Погода стояла чудесная, но, несмотря на сильно плюсовую температуру, Модест Карлович сидел на лавочке в свитере и накинутом на плечи пальто, да еще натянув на голову теплую вязаную шапку. Ему не нравилось его состояние, и возраст здесь был ни при чем. Чистый воздух, правильное питание, ежедневная зарядка и закаливание обеспечивали ему тонус здорового сорокалетнего мужчины, включая активную сексуальную жизнь в законном четвертом по счету браке. Правда, избранница его, двадцатилетняя миловидная студентка Мариночка, приехавшая учиться из отдаленного северного района области, к театру не имела никакого отношения. Она тоже хотела выучиться на биолога и стала правой рукой Модеста Карловича по уходу за его коллекцией: варила кашки, проращивала зерно, готовила минеральные смеси.

Модест Карлович не чаял в ней души, чего нельзя сказать о птицах. Они сразу невзлюбили молодую хозяйку, такую внешне тихую и ласковую, стремящуюся иногда и побаловать любимцев мужа, расположения которых она старалась добиться. Особенно патриарха, желтощёкого какаду Аксентия Ивановича, жившего в клетке, висящей над кроватью хозяина и по утрам будившего его словами:

- Вставай, лежебока! Уже заводы задымили! – а вечером убаюкивавшего интимной фразой:

- Доброй ночи, любимый!

Великовозрастный хулиган-хозяин научил его ещё всякому озорству, начиная от хрестоматийного «Кто там?» с почтальоном и кончая «Руки вверх!» курящим джентльменам, и «В чае – тар-р-ракан!» особо чувствительным дамам. Попугай был сильно привязан к хозяину. Вылетая из клетки, которая никогда не закрывалась, садился на плечо Модеста Карловича, работавшего за столом, и, умно заглядывая на печатные строчки, серьёзно вопрошал:

- Чё читаешь, профессор?

Мариночка была идеальной женой, содержала в порядке дом и вкусно готовила. Модесту Карловичу врачи из-за язвы запретили употреблять острое и копчёное, но перед соусами и подливками молодой жены устоять было непросто. Вот и вчера он третий раз подряд заказал какой-то особый соус-пикант с добавлением трав и настоев её малой таёжной родины.

- Может, это не на пользу? Может, немного воздержаться? – подумал Модест Карлович и начал вставать, чтобы пойти переодеться для лекций в университете. Внезапная боль пронзила живот и желудок, холодом отдалась в сердце. В глазах потемнело, он покачнулся и начал медленно заваливаться набок. Уже упав и потеряв сознание, он не чувствовал, как горячим ручьём из горла вытекает кровь, а вместе с ней и жизнь.

Похороны прошли спокойно и солидно. Цвет местной науки пришёл проститься с усопшим, правда, торжественность момента была испорчена мелким инцидентом. Посреди церемонии из открытой клетки выпорхнул белый какаду и вульгарно уселся покойнику на гроб. Более того, усугубляя бестактность, глупая птица нагнула голову к самому лицу хозяина и внятно произнесла три раза:

- В чае – тар-р-ракан! В чае – тар-р-ракан! В чае – тар-р-ракан!

По присутствующим прокатилась волна смятения, а молодая вдова вздрогнула, побледнела и уронила стакан с водой, который тут же разбился в стоявшей тишине почти со звуком выстрела. Вслед за этим с ней случилась истерика, и её заботливо увели на кухню. Попугая тоже загнали в клетку и отнесли в дальнюю комнату.

На кладбище выступали и от академии, и из университета. Особенно тепло говорили молодые доценты. Вдову, с глазами полными слез, везде поддерживал под руку молодой кандидат наук Игорь Потехин, помощник и заместитель Модеста Карловича. На поминках, в банкетном зале «Метрополя», Мариночка держалась хорошо, принимала соболезнования, приглашала на 9-й день. Может, была чересчур бледна и перед самым уходом зашла в туалет. Там, слегка освежив лицо, она совершила некое загадочное действие: выбросила в корзину пустой коричневый пузырёк.

Дома, переодевшись для сна и не ужиная, она покормила попугаев, приняла снотворное и легла в осиротевшую постель. Усталость, нервы и лекарство подействовали сразу, и через пять минут она забылась тяжёлым, беспокойным сном. Ей снилось, что она сама попугай, и муж её покойный попугай, но летят они почему-то с журавлиным клином на север. Лететь-то они летят, но она постоянно возмущается:

- Что мы будем есть на севере? Ведь там же нет бананов? – на что, однако, ответа не получает, и сон перепрыгивает в какую-то другую тарабарщину.

А в соседней комнате Аксентий Иванович с обеда раскручивал гайки у задней стенки своей клетки, возмущённо подбадривая себя невнятной скороговоркой. Гайки закипели от времени, да и он давно не тренировался, однако если на первую он потратил два часа, то дальше дела пошли поживее. Он ловко просовывал свой клюв, служивший ему разводным ключом сквозь прутья, и, перехватывая им, проворачивал гайку по миллиметру, по два, с терпением и целеустремленностью, какой не найти ни у одного сантехника в мире, даже у китайца. До его соображения мудрой, пожившей на свете птицы стало доходить, что его хозяин ушёл навсегда, и что всё это неспроста. Инстинктом друга он ощущал ещё до этого опасность, исходившую от нового человека, вошедшего в дом, в семью, в жизнь всего пернатого сообщества, но тогда был хозяин, и последнее слово всегда оставалось за ним. Теперь его не стало, и она оказалась главной, но не принятой, не признанной, и он, старый верный попугай не даст ей добиться признания. Аксентий Иванович встрепенулся от своей решимости и с утроенной энергией принялся за кропотливую работу узника в стадии побега.

Среди ночи Мариночка пробудилась от непрекращающейся череды кошмаров. Осоловевшим взглядом она обвела комнату, освещенную тусклым светом лампадки. В отблесках колеблющегося огонька лицо на фотографии казалось ожившим, поворачивалось, моргало глазами. Она с усилием поднялась, прошлёпала босыми ногами по паркету и опрокинула портрет лицом вниз. Затем с бьющимся сердцем вернулась в кровать, бессознательно протянула руку к снотворному, но потом передумала.

- Что-то в мирных целях лекарство не больно-то и действует, - успела она подумать, как вдруг явственно услышала скрежет ключа в замке. Она резко обернулась, но только заметила, как лёгкая светлая тень привидением метнулась от двери к люстре. Мариночка истерично завизжала и забилась под одеяло с головой. Однако через три минуты волна ужаса отхлынула, и она, нащупав на столике очки, заставила себя взглянуть на ЭТО. ЭТО оказалось нестрашным, но оттого не менее непонятным: белым попугаем, держащим в клюве ключ от двери. Злобно выкрикнув: «Сволочь заморская!» и, не веря глазам, она в нелогичной надежде с минуту поломилась в действительно закрытую дверь. Брошенные под потолок тапочки, будильник и несколько книг только разбили вдребезги люстру и перегнали попугая на шкаф.

Продолжение со шкафом дало не больше эффекта, пока рука не схватила пластмассовую призму.

- Мобильник?! Уф! Всё! Всё! Надо взять себя в руки, а то так до утра можно бросать гранаты. Она с надеждой набрала номер.

- Игорь! Знаю, что нельзя! И сколько времени знаю! Тихо, без суеты, но срочно приезжай. У меня беда: короче, захлопнулась дверь. Как – как? По-щучьему велению! Да, кричу! Сделай же что-нибудь, чёрт тебя дери! Мне – страшно…

И ещё не окончив разговор, она испуганно обернулась на грохот оконных рам, настежь распахнувшихся, как от тропического урагана. Да он, собственно, и был тропическим, этот зелено-, красно - и ещё всякий, фантасмагорический пёстрый, нереальный вихрь из крыльев, перьев, криков и клёкота. Мариночка онемела от ужаса и заворожено следила за происходящим. Бумаги, фотографии, занавески – всё взлетело к потолку, и было непонятно, что же загорелось первым. Полыхнуло как-то сразу по всей комнате, библейским огнём, пожирающим Иезавель. Опомнившись, Мариночка бросилась к окну срывать шторы, но лишь больно обожгла руку и опалила волосы. От пламени занялась рубашка. Она судорожно сорвала ее с себя, продолжая метаться от окна к запертой двери в наряде Евы. Но решётка выпустила только виновников переполоха, оставив жертву в наглухо захлопнутом капкане. И последнее, что видел затуманенный взор задыхающейся от дыма грешницы – это ангел возмездия, падающий с неба ей на грудь и держащий во рту ключ от ворот ада.

Когда полчаса спустя Игорь, дрожа от предутреннего холода, в накинутом на пижаму плаще вылезал из «девятки», то его чуть не сбила «скорая». Пожарные уже потушили комнату на втором этаже и, сорвав оконную решётку, выбрасывали на клумбы чадно дымящийся диван. Усталые люди в касках и заляпанных спец костюмах, занятые важной работой, не замечали, что классически белый весенний сад в эту ночь расцвёл бутонами дивной красоты, которые почему-то, как живые, трепыхали крыльями, перелетали с ветки на ветку и недовольно переговаривались на тему, что вот никто на них не обращает внимания и, что самое возмутительное, совершенно не собирается кормить завтраком.