Рождественский концерт / #73

Маутхаузен, 25 декабря 1943 года. В лагере смерти готовились праздновать Рождество. Андрей Лавров, бывший лейтенант Красной армии и пианист, попавший в плен после ранения под Волчанском, вечером этого дня внезапно услышал свой номер от вошедшего в барак немца.

— Шнелля, — указал немец на выход и, подгоняя прикладом, повел его в здание, где обычно находилось местное начальство.
Всю дорогу Андрей недоумевал, зачем в такой час он понадобился немцам, а, войдя в празднично украшенное помещение, услышал:
— Садись за рояль.

Это было так неожиданно, что он растерялся. С тех пор как он стал пленником под номером, он, в прошлом лауреат международных конкурсов, известный пианист уже не думал, что еще когда-то сможет играть.

Андрей оглянулся вокруг и увидел инструмент, такой неуместный в этом чистилище смерти, что даже усомнился в действительности происходящего.
Сытый, холеный немец насмешливо смотрел на него, рядом с ним стояла красивая фрау, и человек 20 немцев, которые с интересом наблюдали за этой сценой. Оберштурмфюрер Карл Вайсман был тем человеком, в чьих руках находились жизни тысячи пленных. Известный своей жестокостью, он становился мягким пластилином в руках этой красивой женщины - Греты Штольц, дочери промышленника, приехавшей к нему на Рождество.

Чтобы развеселить свою невесту, Вайсман отдал приказ привести знаменитого пленного, на концерт которого он однажды попал в Берлине. Тогда игра молодого музыканта произвела на него неизгладимое впечатление.

От приказа сесть за рояль, Андрей растерялся. Пальцы — те самые, что когда-то играли Рахманинова в Большом зале консерватории — после допросов были разбиты, опухли, не слушались.

— Или ты играешь, — сказал Вайсман, — или каждый десятый из этих свиней умрёт, — он жестом показал на строй пленных, которых выгнали на мороз "послушать" концерт известного русского лауреата-пианиста, а сейчас - пленного под номером.

Андрей сел за рояль. Руки после холода совсем окоченели. Он закрыл глаза, как делал это всегда перед выступлением, положил разбитые окоченевшие пальцы на клавиши, но они не слушались. Прошла минута, а инструмент не издал ни звука и это стало раздражать Вайсмана.

— Играй, — зловеще произнес Вайсман, или я отдам команду — расстрелять!
От отчаяния Андрей снова закрыл глаза и вдруг перед ним возникло лицо мамы, его милой, доброй мамы, которая тихим голосом прошептала: "Играй, сынок, у тебя все получится!" Прошло еще полминуты.

Терпение Вайсмана было на пределе и вдруг он услышал, как русский начал играть...сначала тихо, едва касаясь клавиш, а затем все громче и громче, потом вдруг запел: "Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов...!"

Слова "Интернационала" вдруг вырвались за пределы помещения, и были подхвачены строем измученных, но не сломленных русских людей. Это было так неожиданно, что Вайсман растерялся. Он был в ярости за испорченный праздник. Фрау наморщила свой лобик - не такого праздника она ждала от своего возлюбленного. Вайсман в ярости выкрикнул:
- Молчать! - но Андрей продолжал играть и петь. Тогда Вайсман в ярости выхватил пистолет и выстрелил в затылок Андрею. Тот упал навзничь, раскинул руки, а на его лице застыла улыбка. Это был лучший концерт в его жизни...

Расправившись с пианистом, Вайсман выскочил на мороз и его взору представилась совсем уж невероятная картина: голодные от постоянного недоедания, изможденные от непосильного труда, пленные русские продолжали петь даже после того, как перестала звучать музыка. Ветер рвал, трепал их ветхую одежду, сбивал с ног, а они, держась за руки, пели: "Кипит наш разум возмущенный, кто был никем, тот станет всем!"

Поняв, что заглушить хор так просто не удастся, Вайсман отдал команду охранникам загнать строй в барак. Немцы со рвением принялись выполнять приказ. Постепенно площадь опустела, однако еще долго начальник лагеря слышал принесенные ветром слова:
"Никто не даст нам избавленья:
Ни Бог, ни царь и не герой —
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой".

Отправить донат автору