Хлебная карточка / #118 / Gulia2763

Посвящаю моему отцу в год его 90-летия

1989 год. После трудового дня судья Морохов Геннадий Иванович зашел в котельную. В этот вечер дежурил старик Иван Кузьмич. В котельной было тепло, пахло тяжелым угольным дымом. Иван Кузьмич взял со стола какую-то бумажку и подал судье: «В одном уголовном деле я нашел хлебную карточку 1946 года. Рука дрогнула бросить ее в топку». Геннадий Иванович взял серый клочок бумаги с надписью: «Хлеб, 250 г.». Он долго всматривался в эти затертые временем буквы. Хлебная карточка воскресила нелегкие дни весны 1946 года. «Век не забуду эти отрезные паевые талоны, — сказал он — с ними было жить тяжело, а без них — вообще смерть. Да ты и сам пережил лихое время!» Кочегар ответил: «Истину говорите, одной ложкой горе хлебали». «Было у меня с такой карточкой неприятное событие — опять заговорил Морохов. «Рассказывайте» — сказал старик. И Морохов тихо начал:

«Было мне в то время двенадцать лет. Семья наша жила в убогом деревянном домишке. Мать звали Надеждой Ивановной, работала она на пригородном хозяйстве фабрики. Сестричка Ира и братик Коля в школу еще не ходили. Отец погиб на фронте в первый же год войны, а старший брат Александр служил в Красной Армии. Хлеба мы получали в день чуть больше полбуханки, а прикупить его мы не могли — цена была не по карману. Обязанность ходить в магазин лежала на мне. Знаешь, Кузьмич, в чем я ходил? Мать сшила мне из мешковины широкие штаны и покрасила в черный цвет. Если я попадал под дождь, то коленки мои становились черными. Пальто у меня не было — в холодную погоду ходил в фуфайке, а в теплую — в серой ковбойке. Не было у меня и портфеля под книги. Я их перевязывал брезентовым ремешком и, взяв под мышку, бежал в школу. Иван Кузьмич, словно оправдываясь, ответил: «Не один ты, Иванович, красовался в таком наряде — большинство людей бедствовали. Поэтому никто не удивлялся на таких сорванцов, не осуждал их за скудность и обездоленность».

«Прихожу я в лавку — продолжил свой рассказ Морохов, — выкупаю драгоценный свой хлебец и спешу домой, так как знаю, что малыши, будто галчата, ждут корма. Если мне отрезали маленький довесок к основному куску, то я его в сумку не клал, а держал в руке осторожно, как живую теплую птичку, затем подносил ко рту и долго-долго вдыхал вкусный аромат. Откусывал понемножку, не жевал, а сосал как конфету. Таким вот необычным способом я съедал лишний хлебный кусочек. Но мне это разрешала мать — за помощь ей по хозяйству. Ира и Коля всегда ждали меня, сидя у окна. С моим приходом они садились за стол и ждали, глотая слюнки, когда я разделю на троих половинку принесенного хлебушка. Каждый из нас круто солил свою небольшую краюшку, разрезал на маленькие кубики, двумя пальчиками отправлял их в рот и медленно жевал, запивая холодной водой. Оставшиеся крошки на столе мы собирали и съедали. С утра обычно варева не было и вылезали мы из-за стола полуголодными с неприятным холодком в животах. Во второй половине дня приходила мать — она приносила в кармане картофелину и свеклу, варила жидкую постную похлебку и с ней мы доедали хлебные остатки.

В тот злополучный день ярко светило солнце. Снега уже не было — апрель шел к исходу. Я, как обычно, пришел в магазин и занял очередь. И все бы повторилось, как было изо дня в день, если бы не подкараулила беда. Когда до продавщицы оставалось два человека, я обнаружил, что в кармане ковбойки ни карточек, ни денег нет. Я сунул руки в карманы штанов — их не было и там. Не нашел я эти, стоявшие жизни бумажки, и в сумке. Меня сначала бросило в жар, потом в холодную дрожь. Стоявший за мной старик сказал: «Что, сынок, не находишь чего-то? Тут возле тебя терся какой-то парень, не украл ли он?» Очередь моя прошла, а я продолжал стоять в растерянности. Кто-то сказал: «Поищи на полу, может, выронил». Я проверил каждую валявшуюся на каменном полу бумажку, но нужную не нашел. В отчаянии я тихо заплакал и в надежде на милость подошел к прилавку. «Тетенька, — всхлипывая, сказал я, — дайте, пожалуйста, кусочек для сестрички и братика». Старая женщина ответила: «Как же я дам тебе, сынок, ведь хлеб отпускается только по карточкам, а у тебя их нет». И пошел я домой, обливаясь слезами, и больно сжималось мое маленькое сердце. Когда пришел, то обнял кинувшихся ко мне малышей, а они полезли в сумку и убедившись, что она пуста, заплакали. Так мы, все трое, сидя на полу, обливались слезами, не зная, что предпринять. А до прихода матери целый день!»

«Остановись, Иванович, — вытирая мокрые от слез глаза, попросил Иван Кузьмич. — У самого сердечко что-то защемило. Пойду пошурую в топке, да угля подброшу…». Потом они пили чай. Иван Кузьмич сказал: «Вот ты, Иванович, рассказываешь о событиях 1946 года, а мы с женой потеряли талоны на сахар в августе этого года. Старуха моя приготовила ягоды для варенья, а сахара нет». Геннадий Иванович ответил: «Это, Кузьмич, временное явление: экономика немного захромала. Пройдет год-два и все наладится. А вот к хлебу мы бережливости не научились. Меня ведь это больше волнует. Дослушай меня до конца».

«Поревели мы вдоволь — продолжил Морохов, — да делать нечего, надо искать какой-то еды. Взял я сумку и пошел вместо школы на картофельные поля копать «тошнотики». Так мы называли прошлогодние картофелины, оставшиеся в земле. Долго месил я грязь в огородах и нашел шесть картофелин. Придя домой, я растопил железную печку, и когда ее верх накалился, занялся «тошнотиками»: из каждой сгнившей картофелины я ладонями делал лепешечки, и пек их на раскаленном железе. И они казались нам вкуснее любого пряника! После мы пили сладкий кипяток, приготовленный на сахарине — голод был побежден.

Когда пришла мать и узнала о беде, она плюхнулась на скамейку и, опустив уставшие руки на колени, тихо молвила: «Ох и тяжело будет нам, дети, так тяжело, что придется животы к спине прижимать. А тебе, Генка, сегодня будет лупка за ротозейство! Не прощу!» Мать осторожно выложила на стол из карманов две вареные картофелины и две свеклы. Затем тихо прошла за русскую печь к вешалке и позвала меня. Оттащив меня в затемненное место, чтобы не увидели малыши, мать дала мне подзатыльник: «Вот тебе, растяпа. Впредь будешь умнее!» Я не заплакал — моя вина заслуживала большого наказания. А мать принесла в кухню дров, растопила печку и поставила в кастрюле воды, чтобы сварить кашу. У нее хранился запас кукурузной крупы «серебрянка», которую она берегла на «пожарный» случай. Кашу мать сварила из двух стаканов крупы — оставалось еще три стакана, а жить до новых карточек пять дней. Мать сказала нам, что завтра пойдет по деревням продавать свой пуховый платок и шелковое платье.

Мать встало рано и ушла на работу с надеждой вернуться к обеду. Но начальник оказался бездушным человеком, не пожелавшим понять чужую боль. Пришлось матери работать до конца смены. Бесчувственный Фомин (до сих пор помню его фамилию) отказался отпустить мать и на другой день. К концу смены мать встретила у конторы начальника, остановила его и дрожащим голосом взмолилась: «Семен Кириллович, Христом-Богом прошу, разрешите завтра отгул за свой счет. Спасите детей моих несчастных!» Фомин махнул резко рукой и сказал, как отрезал: «Сказал — нет значит нет!» Мать его за рукав пальто: «Тогда не ждите меня на работу. Я уйду хлеб детям добывать». Фомин закричал: «В тюрьму пойдешь, Ивановна. Время такое, не простят!» И надо же так случиться — он увидел у матери в кармане картофелины, затащил ее в кабинет и составил акт о хищении. Домой мать прибежала испуганная, а ночь спала очень тревожно. Я слышал ее тяжелые вздохи, ее отчаянный шепот: «Дети дороже мне. Семь бед — один ответ. Ребятишек надо спасать, что бы не стоило мне». Ее слезы передавались и мне — сердце мое разрывалось от жалости к ней.

Рано утром она ушла. Много обошла домов и лишь во второй половине дня, когда совсем уж потеряла надежду на успех, ей повезло. Мать попала в богатый дом. Дверь открыла молодая женщина. Она ласково обошлась с матерью, напоила горячим чаем и отрезала кусок пирога с капустой. Платье и пуховый платок купила у матери за ржаную муку и крупный картофель. Мать низко поклонилась хозяйке и вышла на улицу. Дождь продолжал моросить, на полевых дорогах образовались грязные лужи, но мать теперь этого не замечала — не шла, а летела она в свое гнездо, окрыленная удачным завершением далекого похода. В этот вечер мать напекла пресных пирогов с картошкой и накормила досыта нас. Ночью все спали беспробудно. Как мало надо для счастья человеку!

На следующее утро мать собиралась на работу с подавленным настроением. Ей было известно, что за мелкое хищение виновный карается тюремным заключением, а за самовольный прогул исправительными работами. Через неделю пришел вызов в суд. В эти мучительные дни материнские чувства обострились сильнее: мать трогательно прижимала нас к себе, гладила каждого по головке. Была у нее одна надежда на Александра — он должен был демобилизоваться.

Судьба распорядилась так, что Александр приехал домой в день суда над матерью. Мой брат участвовал в боевых сражениях с фашистами, был дважды ранен, но к нам он приехал здоровым и ладным. Крутая его грудь блестела новенькими медалями и орденами. Встреча была и радостная, и горестная. Мать ликовала сквозь слезы: «Посмотрел бы отец на своего сына — героя!» Было матери в то время всего сорок лет, но выглядела она под шестьдесят. В ее русых волосах серебрилась сплошная седина, впалые щеки были бледны, глубокие морщины сетью опоясали глаза.
Мы с братом присутствовали на суде. Мать была осуждена к шести месяцам тюремного заключения. Брат терпеливо молчал, а я, не в силах сдержаться, крикнул: «Мама! Мамочка! Как же мы без тебя жить будем?» Мать увезли, а мы пошли домой и началась новая полоса мытарств, в которой нам суждено было испить не менее горькую чашу».
Геннадий Иванович тяжело встал из-за стола, словно воспоминания о прошлом отняли у него все силы, передал хлебную карточку кочегару и, прощаясь, сказал: «Спасибо за находку, храни ее как живую память о страшном времени в нашей нелегкой судьбе».