Целая вечность / #137 / manity

Я стою, широко расставив ноги. Свежий морской ветер бьет меня в грудь, пузырит на спине рубаху, ерошит волосы, забивается в ноздри, наполняя их терпким йодным запахом. Ветер пытается столкнуть меня, опрокинуть, восторжествовать надо мной, но я стою крепко, гордо заложив руки за спину.

Солнце печет голову, жжет кожу, слепит бликами, срывающимися с гребней волн, палуба качается под ногами и кажется, будто весь мир трясется, проваливается, падает на меня подобно девятому валу, но я тверд как скала, как Магеллан, как Колумб, тверд и непреклонен.

И в тот миг, когда я уже почти вижу тонкую полоску тумана, когда остается всего пара мгновений до того момента, как вахтенный крикнет, не жалея матросского горла: «Земля! Впереди земля!!» когда заскрипят мачты и захлопают убираемые паруса, в этот самый миг я вдруг слышу знакомый голос:

– Серый, ты здесь?

Этот голос, приходящий откуда-то сбоку и сверху, заставляет вздрогнуть. Тускнеет голубое небо, растворяются как миражи морская даль и высокие мачты, пляшущая под ногами палуба, вдруг, становится обычным полом из грубых досок, а шум волн превращается в обыкновенное щебетание птиц.

Я стою на втором этаже старого сарая, почти под самой крышей, сквозь щели пробиваются солнечные лучи, в которых кружится мелкая сарайная пыль, пахнет сеном, навозом, и еще чем-то непонятным. А сверху из дыры в крыше на меня смотрит перевернутая голова Семки, моего закадычного друга и товарища по играм.

– Так и знал, что ты здесь, – голова исчезает, и вместо нее появляются сначала ноги в стоптанных и порванных сандалиях, а затем и сам Семка в школьной поношенной форме и с коричневым ранцем, у которого оторвана ручка.

И внезапно суровая действительность накатывает на меня холодом, словно девятый вал из моего воображения добрался все-таки до нашего мира, обрушился и раскатился через меня, промочив ледяной водой до последней нитки.

Я вспоминаю школу, строгую Октябрину Ивановну и свой дневник с жирной красной двойкой на самом видном месте. И тут же передо мною как живое проплывает небритое суровое лицо отца, который держит в одной руке пузатую пивную кружку, а в другой толстый солдатский ремень с желтой увесистой пряжкой. Загорелая волосатая ручища отца, сжимающая ремень, отирает пивную пену с губ, и я будто слышу жесткий как приговор голос:

«Пороть тебя надо. Меня пороли, и отца моего пороли, и деда пороли, и погляди – все людьми стали…. Ну я уж тебе задам, неделю сидеть не сможешь…».

– Принес?! – спрашиваю я у Семки, невольно потирая пятую точку.
– А то! – Семка щелкает блестящим замком, раскрывает глубокую пасть портфеля и, немного порывшись среди учебников и каких-то скомканных листков, извлекает маленькую квадратную бумажку, мою единственную надежду. Он уже хочет протянуть бумажку мне, но вдруг удерживает руку.
– Только, Серый, осторожно, мне ее сегодня надо вернуть, мой батя, знаешь, все замечает.
– Не боись, я осторожно, – успокаиваю я друга, не сводя взгляда с заветной бумажки.
– Ладно, – вздыхает Семка, и протягивает бумажку мне.

Я осторожно разворачиваю промасленную бумагу, и на ладони у меня оказывается бритвенное лезвие с крупной надписью: «Спутник». Дальше дело техники. Я отыскиваю среди клочков старого сена свой портфель, извлекаю из него злосчастный дневник и открываю на нужной странице.
Семка молча наблюдает за мной, но когда я открываю дневник и уже подношу руку с бритвой к двойке, вдруг говорит:

– Может, по-старому, вырвем, да и все?

Я на мгновение останавливаюсь, обдумывая его предложение.

Да, вырвать страницу гораздо проще, потом нужно лишь переписать все начисто, благо страницы не пронумерованы, но…. Я уже столько раз это проделывал, что мой дневник стал походить на тонюсенькую тетрадку и отец еще прошлый раз заметил, что дневник мой тонковат, уж не вырываю ли я из него листы? Спросил он меня, и я весь содрогнулся от мысли, что сейчас он пересчитает страницы. Но к счастью ему было лень.

– Нет, не пойдет, – вздыхаю я и начинаю потихоньку еле заметными прикосновениями соскребать красный хвостик двойки.

Я стараюсь действовать осторожно, чтобы не прорезать лист насквозь. Семка наблюдает, нервно покусывая губы.

– Вот тут… там еще, и здесь… – то и дело подсказывает он мне и вдруг, – …дай мне, дай я.
– Нет, погоди, – от напряжения я вспотел, а пальцы начинают дрожать, но я почти закончил. – Ты исправишь, у тебя почерк хороший.

Это, кажется, успокаивает моего друга, но он продолжает с напряжением следить за моей рукой, нервно теребя пальцы и нетерпеливо подрагивая.

Наконец, вместо двойки остается лишь красная загогулина, которую легко, как мне кажется, переправить в тройку, ну, а уж за тройку пороть нельзя, это оценка положительная.

– У тебя красная ручка есть? – спрашиваю я Семку.
– Не знаю, – друг пожимает плечами и начинает озадаченно рыться в портфеле.

У меня, я это знаю наверное, красной ручки точно нет, потому что позавчера она сломалась при стычке с Костяном и об этом, конечно же, я родителям не сказал.

– Вот, – Семка извлекает толстую трехцветную ручку, в которой среди прочих есть и красный стержень.
– Уф, – с облегчением вытираю лоб.
– Повезло, – говорит друг, улыбаясь.
– Ну, давай, только крупно, как Октябрина, – и я отдаю свой многострадальный дневник другу.
– Попробую, – Семка со щелчком выдвигает красный стержень.
– Не подведи, – я скрещиваю пальцы.

Семка уже не отвечает. Он заносит руку над красной завитушкой, выжидает несколько секунд, словно примеряясь, а затем резко и решительно превращает эту загогулину в крупную жирную тройку. Да так ловко, что, кажется, будто это сама Октябрина Ивановна влепила мне ее.

– Четко, – говорю я, забирая дневник и рассматривая новую оценку со всех сторон и под разными углами.

Страница смотрится отлично, единственно, если просмотреть ее на свет, видно, что место, где вписана тройка более тонкое и просвечивающее, но на свет мой отец точно проверять не станет. И значит, сегодня все в порядке, можно смело идти домой.

Мы вылезаем через дыру на крышу, скатываемся по ржавым железным листам к самому краю и спрыгиваем на траву.

Уходя к серым скучным пятиэтажкам, я оборачиваюсь, и на секунду мне вновь кажется, что «наш» сарай это старый морской фрегат, стоящий на якоре и только и ждущий, когда мы, наконец-то, станем взрослыми, чтобы отправиться на нем куда захотим.

И пусть это всего лишь моя фантазия, но я точно знаю, что уж я-то не буду как мой отец. Я не стану сидеть на диване, разливать мутное пиво из трехлитровой банки и рассказывать, как меня пороли и отца пороли, и деда, и что все мы стали людьми. Нет. Мне будет некогда! Меня будут ждать неизвестность, приключения, может быть даже подвиги и еще много всего такого, что есть у взрослых, но чем они совершенно не умеют и не хотят пользоваться. Меня будет ждать свобода!

Но внезапно я вспоминаю, что до этого счастливого момента целая вечность. Мне становится обидно, обидно до слез, от того, что время тянется так медленно. Как же тяжело быть ребенком, и как же долго ждать, когда повзрослеешь. Тут я бросаюсь догонять Семку и больше уже не оборачиваюсь на старый сарай. У меня появляется идея сыграть в городки, я хочу поделиться ею с другом и забываю обо всем остальном. В конце концов, до моей лучшей жизни еще целая вечность и ее нужно как-то пережить.