Глория, отвертка, Лисс / #152 / DELETED

Жарко, шумно, за соседним столиком рослые девушки в форме поставили автоматы рядом со стульями и вкусно едят питу. По левую руку от меня сидит девчонка с буйными рыжими кудрями. По правую – старушка. Тоже рыжая. Попала я. Сейчас они меня слопают. Но сначала препарируют. Вот разделаются с бутербродами, и примутся за меня.
Старушка – это Ирка, дочь. Девчонка – моя мама. Мама смотрит на мир влюбленными, молодыми изумрудными глазами. Ирка – переполнена скепсисом, в каждом движении сквозит пресыщенность и вековая усталость. Естественное состояние для тринадцати лет.

Мы с Иркой гостим у мамы Израиле. Сегодня между бабушкой и внучкой проскакивают искры и попахивает озоном: они с утра не могут остановиться, скандалят по пустякам.
Бабуля воркует:
- Пита с туной очень вкусная! Я еще купила хумус. И авокадо.
И вдруг, вне всякой логики, добавляет:
- Как они мне надоели, как я на Родину хочу…
- Бабуля, ну, какая может быть Родина?! Это совок сплошной! Нужна ты ей, Родине! – Ирка жестока: подросток.
- Зато она мне нужна.
- Ага. Нужна. Тогда что здесь сидишь, под горой Кармель, а не на своем Тереке?!
- Так сложилось. Я не могу деда бросить. Я его люблю, - мама полыхает девичьим румянцем.
Ирка облизывает пальцы (чудовище!) и берет кусок питы с бабкиной тарелки. Все, еда кончилась. Теперь мой черед.

- Ну почему, почему у нее (Ирки) культ цинизма? Мартышечка, ну, скажи мне!
Мартышечка – это я, Марта. Дочь одной и мать другой.
- Бабуля, какая любовь в твоем возрасте? Это извращение какое-то!
- Ира!
- Мама!
- Марта, да скажи ты ей!

Эти две терские казачки орут так, что не слышен гортанный иврит двухметровых дев с автоматами.
- Мы уже опаздываем - я встаю и пересчитываю шекели: правильно ли оставила чаевые.
- Маам, скажи, у тебя есть Родной край? – канючит дочь.
Нет. У меня нет родного края. Я всю жизнь ищу его. Но как это сказать? Ирка будет ликовать, мама горько вздыхать. Потом Ирке станет жалко бабулечку, бабулечке станет жаль внучку, и они объединятся против меня.

Мы едем в большом, комфортабельном автобусе: я хочу побывать в храме Благовещения. Девчонки задремали, склонив головы. Рыжие кудри – крашеные и натуральные - перепутались. Мама на мгновение открывает свои изумрудные глаза, переполненные нежностью: мы, самые ее дорогие, рядом.
А я вспоминаю…

***
Нежное, выдохшееся на закате солнце оранжевым светом заливает улицу, акации. На закате сильнее пахнет жасмин, громче стучат мячи во дворах. Их больше нет, той улицы и акаций. А может, и не было?
Есть ли люди без Родины? Есть. Я одна из них. Даже сухой лист жмется к стволу дерева, птицы возвращаются в гнездо. Я, человеческий детеныш, не верила в песню: «Край родной, на век любимый, То березка, то калина…». Какая калина с речкой, когда вокруг барханы, а ночами, на полнеба, полыхает зарево: гудит круглосуточно нефтеперегонный завод? А мама пакует коробки: готовится к переводу отца в другой гарнизон.

Ощущение временности и непостоянства. Огромная империя стальной рукой перетасовывала судьбы людские. Конечно, можно было бы считать Родным краем всю эту необъятную Империю, да где она? Рассыпалась в одночасье, оказалась такой же зыбкой и непостоянной, как бархан за оградой городка.
Не было у меня своей речки и ракиты. Правда, был жасмин и акация. И еще - чужая бабушка из Харькова, генеральша Глория Петровна, Глафира по паспорту.

***
- Сама, сама такая! Я тебе вААще никогда не дам отвертку!
Две девчонки, одна толстая, с рыжими косичками (я) и вторая, с роскошным конским хвостом (Алена), стоят с растопыренными локтями, красными лицами и орут, как сумасшедшие.

Вот скажите, что в вашем детстве было самым запретным и желанным? В моем – отвертки.
Азия. Военный городок, выстроенный из ракушечника, заросший акацией и карагачом. Здесь жили военные летчики с семьями. Рядом, в Янгадже, обретался лучший в мире центр подготовки шпионов. Совсем недавно узнала из какой-то передачи. А тогда мы были уверены, что там готовят летчиков для братских стран.
Партии шпионов сменяли одна другую: худые, угольно черные и высокие уезжали, на их место прибывали плотные, круглоголовые, улыбчивые, в белых рубашках по колено. Эти ходили взявшись за руки. Одна группа была вообще похожа на инопланетян: миниатюрные, с кожей зеленовато-серого оттенка. Они все время мерзли и кутались в странные плащи-пончо.

Детсад и школа были в городе. Детей туда возили по тоннелю, прорубленному в толще камня: военный городок был выстроен на высоком плато, рядом с аэродромом, а город и море лежали внизу, у подножия бело-розовых скал.

Самое-самое, что было в моем детстве: в километре от КПП, в пустыне, самолетное кладбище. Ясен пень, детвору туда не пускали. И, трижды ясен этот самый пень, мы туда регулярно сбегали! Почти все самолеты стояли с обрезанными фюзеляжами. Ровненько так… но мы находили, что отвинтить. Это был спорт. И романтика. И кладоискательство. Родители изымали у нас не рогатки и спички, а отвертки.

В то майское утро я услышала о себе совершенно непонятное, но обидное: плебеи без роду и племени.
Так сказала бабушка Алены, Глория Петровна, генеральша из Харькова. Про меня, маму и папу. Алена выпалила мне это в отместку, когда я не дала ей свою отвертку. Равенство, которому учили нас с младенчества, оказалось таким же мнимым, как и ракита над рекой. В восемь лет я осознала фальшь и коварство Имперских доктрин. С тех пор больше никогда, ни разу, не поверила лозунгам. Я была для них потеряна благодаря Глафире на веки вечные.

Вечером на теплой, некрашеной скамейке, под мерцающей мутью млечного пути, мы с Аленой помирились. Благоухал жасмин и ночная фиалка, посаженная соседкой хохлушкой. Алена, прощаясь, сладко рыдала на моем плече: ее увозила бабушка в Харьков, в квартиру с четырехметровыми потолками и паркетом.

Ядовитый плющ осознания собственной безродности, посаженный ненароком Глорией, пророс. На почве гарнизонной жизни он вырос большим и цепким, вырвать с корнем никак не получалось. Думаете, едкий, критичный ум – это результат жизненного опыта? Нет. С ним рождаются. Мне повезло родиться с этим Даром Божиим: я не верила в комсомольские собрания и газету «Правда», символы тогдашней Родины. И это – в семье партийцев, где папа офицер, а мама партработник. Смешно? Теперь – да!
Потом была первая бессонная ночь после «Алых парусов» и открытие: есть у меня Родина, но она где-то там, в Лиссе. Жизнь продолжалась со знанием, что я обязательно найду свой Лисс: рукописи не горят, а классики не лгут.

***
В Назарет мы приехали во второй половине дня. Черепичные крыши, много-много старого камня. Мама, я и Ирка стояли перед храмом Благовещения, построенного над домом Святого Семейства. День кончался, израильское солнце почти угомонилось. Оранжевым, нежным светом заливало все вокруг. Тот же свет, что в детстве… Время и пространство сомкнулись в сознании: Господи, это же одно солнце, над одной Землей! Нет на этой Земле родного и чужого края. Я же везде буду Дома. Да и откуда он может взяться, край – у круглой земли? А Лисс, предсказанный мне Грином в юности, невозможно найти. И не зачем: он всегда со мной, Лисс души моей.