Цена слов / #113 / 11 место / Farbe

Дом… Когда-то это слово так много значило. Дом был необъятным, зеленым и круглым. Дом был протяженным желтым отрезком на карте, в детстве отчего-то напоминающим лошадку. Дом был там, где божественно пахло мамиными пирогами с брусникой. Теперь это просто пустое слово, три почти нецензурные буквы, потерявшие всякий контекст. В моем кармане звенит обесцененными монетками множество таких слов.

Сухощаво, как высохшие кости или мертвые кузнечики, шуршит под ногами выжженная земля. Я иду, не глядя по сторонам. Здесь нечего увидеть, не за что зацепиться взглядом. Кругом необозримая рыжая пустошь. И я.

Мы были беспечны. Мы не верили в смерть. С кем-то другим она, конечно, когда-нибудь произойдет, но не с нами, нет. Смерть тоже была просто словом, глупым и не относящимся к нам. Мы писали циничные заметки в социальных сетях о том, как наскучили новости о терактах, лайкали записи с милыми щенятами и изредка делали репосты про больных раком детей, откупаясь от Бога. Мы не смотрели смерти в глаза, пряча глубинный страх, оставшийся со звериных времен, но порой он против воли вылезал наружу жаждой славы, попытками оставить след в истории или хотя бы в чьей-то душе, нашим именем, выцарапанным ключом на стене...

Семья тоже была словом, подчас раздражающим до зубовного скрежета, подчас комфортным, как растоптанные тапки. Я не придавал этому слову особо значения, я не вслушивался в его теплую, сладостную мелодичность. Отмахивался, выстраивал стену из других глупых слов: «занят», «работа», «устал», «потом»... Я не думал, что переживу сына: казалось, что у нас полно времени. Я был уверен, что однажды, крепко сжимая пухлую ручку, я поведу его в первый класс, что буду сдерживать слезы на его свадьбе, что возьму на руки малютку-внука. Иногда я просыпаюсь среди ночи и мечусь из стороны в сторону: мне снова слышится голос сына. Он кричит, как тогда, в ту злополучную ночь: «Папа! Папа, мне страшно!» Но еще хуже, когда снится жена. В последний год мы много ссорились, но во сне она всегда тепло и радостно смеется, как давно не смеялась. Я поворачиваюсь на правый бок, поднимаю руку, чтобы обнять ее, и рука, нащупав лишь пустоту, ударяется о землю. Я просыпаюсь. В такие мгновения я не могу сдержать слез.

Я останавливаюсь и присаживаюсь у родника, подставляя под поток сложенные ковшиком руки. Вдоволь напиваюсь, рукавом вытираю рот – «манеры», «вежливость» и «этикет» превратились в шелуху. Груз знаний, которым больше нет применения. Мне не перед кем выделываться, выглядеть хорошо, стараться быть лучше, чем я являюсь. После я подставляю под воду проржавелое ведерко. Вода пропахнет ржавчиной и металлом, но лучше я ничего не нашел. Набрав полное ведро, я отправляюсь назад.

Я присаживаюсь и опираюсь спиной на рваный кусок бетона, прежде бывший частью большого человеческого скворечника. Грустно ухмыляюсь и вспоминаю, как мы ругали эти тесные коробки, как ценны были слова «метраж» и «пространство». Теперь в моем распоряжении целый мир, но что толку?

Я перевожу взгляд и впервые за день чувствую, как отступает напряжение. Осторожно наклоняю ведерко, и вода звонко выливается на сухую землю. Бережно, как к фарфоровой вазе династии Сун, я прикасаюсь к стеблю, к листочкам, напоминающим рукколу, которую любила добавлять в салаты жена, к желтому, как солнце, цветку. Моя путеводная звезда, маяк в непроглядной тьме одиночества. Когда я был ребенком, чудом для меня были голуби из рукава фокусника, юношей я считал чудом полеты в космос. В последний год, если бы меня спросили об этом, я бы цинично усмехнулся: «Настоящее чудо – когда зарплату выплачивают точно в срок». Мог ли я поверить, что это слово воплотится для меня в хрупком маленьком одуванчике, пробившемся сквозь пыльную землю? Я назвал его единственным словом, которое для меня еще имеет значение, — «надежда».