Не ты! Ни в чем! Не виновата! / #34 / 9 место / FenixVer

Интересно, откуда берется чувство вины? Вот списал ты контрошу, и училка тебе: «Неужели не стыдно?» А почему мне должно быть стыдно? Сама посадила с отличницей Иркой, еще и озвучила как для глухих: «Мы берем тебя на буксир, Шкетов!» Так что сама виновата, я всего лишь буксируюсь.

Или с Борькой играли в футбол во дворе, саданул по мячу – и окно сразу вдребезги. Тут немножечко стыдно, да и то потому, что тёть Маше из первой квартиры стекло покупать, а мой батя не даст ни копейки. Мне по шее – так запросто даст, а вот денег на всякие стекла – не даст. И вообще, это Борьке должно быть стыдно: сам кричал «По бразильской системе!» и сам же допрыгнуть не может, ничему его «Ералаш» не учит, так что сам виноват.

Или… Если честно, я долго могу так рассказывать, потому что примеров – ну просто объешься и тресни, и вот что я понял: чтобы все поскорее отстали, делай вид, что тебе очень стыдно. Ведь взрослым же только и надо – доказать, что они главнее.

Правда, с батей такое совсем не прокатывает. Вот пришел ты домой. Ну, не в три, но зато по дороге сеструху из сада забрал, мусор вынес, и хлеба купил, и картошки начистил, и сосиски уже, вон, пыхтят прям в кастрюле с картошкой. Все равно, только батя вернется, с порога начнется: почищено плохо (он еще и картошку в глаза не видал, но уверен, что плохо), и штаны разодрал, и полы подмести не мешало, и я разгильдяй – об одной только улице думаю, и стереть бы меня с лица земли – сразу стало бы всем замечательно. А ведь я даже двоек в тот день не принес и к директору не вызывали!

И выходит, стоишь ты и знаешь, что хуже тебя никого, и как будто бы не виноват, но так тошно, аж плакать охота. А сеструха грызет леденец (это ты, между прочим, купил!) и бубнит: «А еще он плохие слова говорил, так нельзя, правда, па?» Вот же ябеда! Выслушал – и к гаражам, там совсем по-другому.

За гаражами тусуются Сифа с компашкой. Я б ни в жисть к ним не сунулся, если б не случай. Как-то шел в магазин, тут:
– Эй, шкет! Ты из третьей квартиры?
– Ну.
– Баранки гну! Ладно, слушай сюда: ты б сгонял за бухлом, денег дам.
– Я б сгонял, только кто мне продаст?
– Не боись, продадут. Там направо киоск, спросишь Веню и скажешь, что Сифа послал. Ну а мы не обидим.

Я чутка труханул, но подгон заценил: полдвора возле них ошивается, а послали меня. В общем, мигом нашел того Веню, забрал трехлитровик с пивасом, портвейн, покурить и примчался обратно.
– А ты шустрый! Ну что, может, с нами потянешь?
Я почти согласился, но вспомнил, как звякает пряжка, когда батя вытаскивает из штанов портупею, и мотнул головой.
– Ну, как знаешь, вали. Или можешь остаться, мне пофиг.

Ясен пень, я остался! Смотрел, как они дулись в карты, съел подсунутый Сифой растаявший сникерс и дунул домой, чтоб кефир не прокис. И всю ночь размышлял, подойти к ним опять или лучше не надо, но с утра ноги сами пришли к гаражам, ну а там как пошло, как поехало!

Мы бомбили киоски, и Сифа всегда делил выручку ровно, но требовал строго: раз сказал шухерить – хоть помри с перепугу, а стой и следи, чтоб не вляпались. Иногда я выпрашивал мелочь на улице, чтобы старшим сподручней пасти кошельки у прохожих, а однажды пролез через форточку в хату, и мы разжились по-богатому. Сифа был так доволен, что дал мне проехать на моцике. Ой как я газанул, вы бы видели! За гаражами была огроменная лужа, которая не просыхала весь год. Я по дури влетел в нее с полного маху, а там... В общем, помню, лежу я под моциком мордой в грязи и прикидываю, порешат меня прямо сейчас или к ночи. Сифа сразу поддал трехэтажным, потом посмотрел и давай угорать. Он так ржал, что аж слезы текли, а когда успокоился, вытащил моцик и только сказал: «Будешь мыть. А сломал – сам починишь». И всё! Никаких «неужели не стыдно», как будто и не виноват.

Сифа был не главнее – и весь тут секрет. Я услышал «еще не дорос» только раз. Пацаны подцепили какую-то телку и спорили, кто ее первый потащит в гараж, ну а мне: «Для детей до шестнадцати рано. Вали-ка домой». Я, конечно, пошел, но ужасно как злился. Даже, помню, придумал штук двадцать ругательств, чтоб знали. Так увлекся, что врезался в фифу в сиреневом платье. Да ну! Это ж Танька из двадцать второй! Пошерудила мне волосы: «Ну ты серьезный!» и побежала, прицокивая каблучками.

Как же я обалдел, когда Танька из двадцать второй оказалась Татьяной Сергеевной! «Вот, ребята, знакомьтесь, ваш новый учитель, будет вести биологию», – сказала классуха, и Танька нам всем улыбнулась. Очень зря, я скажу вам. Как минимум, мне – очень зря, потому что я твердо решил повоспитывать в ней силу духа. А то что за учитель, когда целый класс молодцы и воспитывать некого?

Это был равный бой. Для начала я сунул ей в стол паука – и не пикнула! Зато наша отличница Ирка так громко визжала, что завуч хотел всех поднять по пожарной тревоге, а Танька: «Мы просто скелет изучаем, а девочкам страшно». Раз натер парафином всю классную доску – придумала, типа охрипла, и заставила вместо нее объяснять всем параграф. Со схемами! Ну и намучился! А когда я приклеил ей кнопки на стул, с самой милой улыбкой уселась на мой. Это ж надо!

В общем, как-то стою в коридоре и думаю, что бы еще отчебучить. Тут классуха:
– Ну, Шкетов, не зря по тебе детская комната плачет!
– Марь Петровна, а что я такого?
– Смотрите-ка, спрашивает! Кто вчера на последнем уроке за школой селитру палил? Ну а если бы все здесь на воздух взлетело?!
– Так это не я!
– Ну а кто? Больше некому!
– ???
– Мария Петровна! Как вам не стыдно?! – я решил, что ослышался. Это классухе? Ей – стыдно? А Танька, которая все это время стояла у нас за спиной, на раз оттеснила меня к подоконнику и повторила: – Ну как вам не стыдно? Не видели, а говорите.

У классухи аж челюсть отвисла. Я думал, она прямо в обморок шлепнется, но ничего. Правда, стала такого же цвета, как галстук, который торчал у меня из кармана, но потом громко сделала вдох и сквозь зубы спросила:
– А вы, значит, видели?
– Да. Вчера на последнем уроке Сережа чинил мне Володю.
– Сережа?
– Ну да. Это – Шкетов Сережа, – я бодро кивнул и отвесил поклон, типа, будем знакомы.
– А Володя?
– Наш школьный скелет. Вы не знали? Все дети его так зовут. Вот как раз на последнем уроке Сережа заехал на тумбочке…
– На тумбочке?
– Да. Он нашел где-то тумбочку на колесиках и катался по классу, потом зацепился за ногу Володи, и таз отвалился.
– ???
– Так вот. Таз пришлось как-то ставить на место, и ногу, а то без Володи никак, вот Сережа его и чинил, так что это не он. И ни в чем не виноват.

Нет, представьте! Я ей пауков с парафином и кнопки, а она… Еще тумбочка эта, как будто мне пять, а не скоро тринадцать... В общем, тут первый раз за всю жизнь я почувствовал, что значит стыдно, и оно шандарахнуло хуже, чем батя своей портупеей по заднице. И что самое мерзкое, я же тогда ничего не сказал, даже выдавить просто спасибо не смог, постоял как дурак и ушел.

А под вечер вдруг вижу в окно – Танька с Сифой идут к гаражам. Ну, идут и идут, кто ж мешает, да только вот следом – вся наша компашка. Я сразу не въехал: поел, перемыл все тарелки, хотел посмотреть телевизор, и тут до меня кааак дошло! Они ж ее хором пасли, чтобы вдруг не сбежала!

Батя точно сказал бы, что я обсмотрелся кино про шпионов, но если б хотя бы немножко знал Сифу, то тоже рванул бы во двор прямо в тапках. Я прошарил по всем подворотням, где мы тусовались, проверил карьер и зачем-то собрался бежать к магазину, но вовремя вспомнил про Сифин гараж. Вот дурак! Ну конечно! Куда им еще подеваться?

В гараже было очень темно, только лампочка под потолком рисовала корявый оранжевый круг на полу, и как раз в середине, у кучи окурков и банок от кильки, сидела на ящике Танька в таком жутком виде, как будто попала в аварию: все коленки в крови, платье снизу в каких-то коричневых пятнах, а сверху совсем порвалóсь.

– О! И шкет здесь! – в оранжевом круге возник пьяный Сифа.– А ты, брат, настырный. Сказал же тебе: для детей до шестнадцати рано. Ну ладно, могу и с тобой поделиться, мне пофиг, – он махнул мне рукой, типа – вот, подтянул свои джинсы (они почему-то сползли, так что я рассмотрел труханы в мелкий синий горошек), и, шатаясь, побрел в темноту.

Я завис: так а чем он хотел поделиться? А после услышал, как Танька сначала хихикнула тихо, потом уже громче, а дальше пошла то смеяться, то плакать, и все поправляла верх драного платья, но руки тряслись и не очень-то получалось. Это было так странно, что даже немножечко страшно, ведь бывает, что люди внезапно слетают с катушек, и что тогда делать? Я подумал, что надо все это скорей прекратить, сунул ей босоножку, не идти же в одной, и скомандовал: «Ладно, пошли, а то поздно и батя меня заругает».

Она так и несла босоножку в руке, а когда мы дошли, почему-то пыталась открыть дверь подъезда ключом от квартиры. Во дела: как сеструха, которой четыре… придется помочь. Я довел ее до этажа и, наверное, тоже словил ненормальность, потому что поперся в квартиру и встал посреди коридора столбом, а Танька уселась на тумбочку, прижимая к груди босоножку, и стала бубнить: «Это я виновата. Это я виновата». И тут на меня кааак навалилось...

Помню кухню в осколках тарелок и чашек, как будто в квартире случилось землетрясение и вывернуло все шкафы наизнанку. Помню, батя стоит у разломанной табуретки с огрызком веревки, а тёть Маша из первой квартиры вцепилась в него и не думает отпускать. Помню, как он орал: «Ну! Доволен? «Сереженьке надо сестричку!» И что? Где теперь твоя мамка? А вот померла твоя мамка! И кто виноват? Это ты виноват!» Помню, спрашивал, как же солдатики. Мама мне обещала солдатиков, и почему-то казалось, что если напомнить, то станет как было: мама сразу вернется, и папа не будет так страшно орать. А тёть Маша все плакала и обещала, что будут солдатики, и что папа совсем не со зла, это жизнь проклятущая.

Я все жду, что когда-нибудь папа мне скажет, что это не я и ни в чем не виноват. Потому что ну как я могу быть в таком виноват? Только он все молчит и молчит.

И поэтому я посмотрел на бубнящую Таньку и крикнул так громко, как только сумел:
– Не ты! Ни в чем! Не виновата!