Грязь / #38 / lankimi

Ты играл истиной, словом Божьим, святым распятием.
Слишком черна была ночь – слишком ярки костры.
(«Штык инквизитора», песнь безымянного менестреля)

Я росла в приюте при монастыре Святого Антония. Своего отца я не знала. Говорят, он был конкистадором и сгинул в южных морях до того, как я появилась на свет. А мать... Мать казнили на дворцовой площади, когда мне было четыре года. Тёмный двор, запах костра и яркие всполохи возносящегося вверх пламени. Я всё помню. Но вспоминаю об этом без боли.

Нет грусти, нет жалости. Сейчас я и сама бы её убила. Ведь она была ведьмой. Мерзкой, червоточащей проказой на теле общества. Ненавижу ведьм!

По правде сказать, за свою не очень-то долгую жизнь я много чего успела возненавидеть – от кротких, закрывающих на всё глаза монахинь до сирот, на спор решающих, кто сегодня карает дочь ведьмы.

Так было, пока отец Диего не решил снарядить отряды святой инквизиции в поход по греховной земле. Он взял меня с собой, объявив всем, что я «провидица, избранная самим Господом». Это стало моим спасением.

***
На сей раз путь приводит нас в Рупит, город, стоящий на базальтовой скале. Центральная площадь встречает скрипучей перекладиной виселицы. На ней одиноко покачивается покойный. Вокруг никого, лишь вороны оглашают вышину хриплым граем. Повешенный явно не вчера отдал Богу душу, тело в церковной сутане уже начало разлагаться. Это аббат местного монастыря. И наш осведомитель. Дьявол-таки совратил местный люд. Скверное начало.

Братья безмолвствуют. Лишь доспехи сильнее обычного вздымаются на широких плечах. Снулые и хмурые – двадцать лиц как одно. Только падре невозмутим, будто на любую проблему у него есть десяток решений.

– Снимите, – командует он. – Похороны отложим до завтра. А сейчас давайте-ка отыщем хорошую таверну!

В объятиях тепла и вина члены ордена немного оттаивают. К тому же, как оказалось, дочь трактирщика весьма охоча до трёпа, если подопьет. Так что в скором времени у нас появляются некоторые сведения.

***
В мерклом свете холодного утра тело аббата кажется отлитым из воска. Я не могу отказать себе и мимолётно касаюсь его руки. О, это навеки запечатлённое смирение - притягательность трупа! Отец Диего всё видит, но не осуждает мой уродливый внутренний мир, который лишь он способен удерживать в хрупких границах.

Мне нравится отец Диего. Как мужчина. Я говорю ему об этом на каждой исповеди, а он краснеет так, что видно даже через решетчатое оконце конфессионала, и отпускает мне все грехи.

Своего отношения падре сам никогда не высказывает. Может быть потому, что священникам чужды плотские утехи. А может потому, что мне не исполнилось ещё и четырнадцати...

После похорон идём опросить население. В этих местах люди тёмные: страшатся нас больше того, с чем мы боремся. Не поднимают глаз, не отвечают на вопросы. Но не суть, скоро они поймут всю бессмысленность своих усилий. Раз за разом вглядываясь в их лица, я нахожу за маской истинные черты. Гниль внутри невозможно удерживать долго. Как ни крути, а искать доказательства я умею лучше, чем кто-либо. Моё чутьё ещё ни разу не подвело.

Вот дом краснодеревщика. Внутри светло и пахнет душистой хвоей. Я легонько касаюсь лощеной поверхности стола. Она кажется тёплой, словно живая. Тот, кто работает с этой вещью, должно быть, добрый и чуткий человек. Нет, это не наш отпавший.

Ещё один из возможных еретиков – кузнец. Про него нам рассказывала молодая трактирщица. Увы, кузнец хоть и горбат, но тоже не тот.

Так мы обходим несколько домов. И везде под хмурые взгляды местных убираемся ни с чем.

***
После вечерней молитвы я тайком покидаю келью. Даже под строгим запретом падре я не стану весь вечер сидеть взаперти. Ещё не поздно, но темень такая, будто её кто наслал нарочно – в темноте ведь так просто скрывать любое убожество. Ведьмы, колдуны, прочая мерзость. Они прячутся от нас. Они боятся нас. Одни прикидываются калеками, другие рядятся в убогих и нищих. Но стоит протянуть милостыню – заберут и её, и половину души.

С этими мыслями дохожу до городского рынка. Без дневной суеты здесь жутковато. Укрытые повозки причудливо выпирают из каменных стен.

Что-то внезапно бьёт по плечу. Не сильно, но сердце всё же уходит в пятки.

– Испугалась?

Это Патрик. Кому другому я бы вмиг располосовала рожу клинком, но этому худощавому отроку подобные выходки прощаются. Патрик единственный, кто не брезгует общаться со мной вне дел Ордена. Остальные, похоже, всё-таки почитают меня бесноватой.

– Как ты ушёл? Другие послушники не доложат падре?

– Я сказал, если так, ты нашлешь на них кровавый понос, – хихикает Патрик.

– Пугаешь их мной? – я картинно прищуриваюсь. – Что ж, для тебя, так и быть, устрою им весёлое утро.

– Правда?

– Правда.

Патрик на мгновение застывает. Я испытующе смотрю в глаза.

– Ты ведь не веришь той чуши собачьей, что про меня говорят?

Какое-то время идём дальше молча. Эту прогулку можно бы было назвать приятной, если б не запах аронника, затхлый и удушливый, который к вечеру только усиливается. От него в голове будто звон. Маленькие такие колокольчики, позвякивающие от ветра.

И ещё этот конь, чалый в яблоках. Он медленно, очень медленно бредёт за нами от самого рынка, не приближаясь и не теряя из виду.

– А ну кыш! – Патрик поднимает с мостовой камень и швыряет чалому в аккурат под копыта. Неплохо для того, кто всю жизнь пел в церковном хоре. Надо его ещё из рогатки стрелять научить.

Цоканья больше не слышно, но начинается дождь. Горизонт ещё днём начал хмуриться черными тучами. Патрик накидывает мне на плечи свой пончо, и я внезапно обнаруживаю в себе смущение.

– Н-не надо. Мне не холодно.

– Хотя бы зайдём переждать? – предлагает он.

Справа от нас дом, по виду заброшенный, но ещё крепкий.

– Ну вот мы и одни, – говорит Патрик, поплотнее прикрывая двери. – Наконец-то.

Проклятье! Этот взгляд... Я уже знаю, что значит он у мужчины. Любопытно: попытается взять силой или осыплет любезностями, умоляя дать то, чего никогда не получит от меня? На всякий случай держу наготове кортик, он всегда припрятан под полой.

– А может я знаю, кто здесь колдует! Может, способности есть не только у тебя! – выдыхает послушник.

И вот это действительно внове.

– Что? Не смеши.

Способности... Уж лучше бы то, о чём я сперва подумала.

– Ты не рада? – щёки Патрика покрывают пунцовые пятна.

Да что с ним такое? Только глупец может желать моей участи. Это грязь! Мой крест бесславен, как тридцать серебряников Иуды. Все остальные стражи святой веры заносят правой рукой меч, а левой протягивают оливковую ветвь. У меня же и в левой кинжал. Меч и кинжал – весь выбор.

- Увидишь, утром у меня будут доказательства! - горячо продолжает послушник. -
Я тебе обещаю.

- Не глупи, иди спать, Патрик! Тоже мне экзорцист-недоучка. Когда твой разум прояснится, тебе будет стыдно за эти слова. Всё, иди с Богом.

Я отдергиваю руку. В глазах Патрика влажная пелена. Увы, мне давно уже не приходится щадить ни чьи чувства. В прочем, он парень отходчивый. Утром мы снова будем болтать, как и не было ничего.

Оставшись одна, я какое-то время брожу по набережной. Спать не хочется. Да и боязно, если честно. В последнее время меня мучают неприятные сны. То мутный смрадный водоворот, то котята с красными немигающими глазами.

Я не сразу обращаю внимание, когда тишину взрезают отдалённые резкие возгласы. Ещё и ещё. Ближе. Случилось что-то плохое.

К стенам церкви я прибегаю, когда там уже собрался народ. В окружении братьев на паперти распростертое тело. Патрик.

– Боже, нет!

Я не слышу своего крика. Это глупое бесполезное «нет» застревает внутри, где-то в горле, налипая подобно смоле.

Господь наш, прими дитя своё в бесконечном милосердии своём.

Отец Диего читает строки святой латыни и закрывает ладонью глаза мёртвого ученика. Он хотел бы закрыть и свои, я знаю, но не время сейчас для слабости.

Иные события не исправить, их нужно просто перетерпеть. Я справлюсь. Я всегда справляюсь. Всевышний не посылает испытаний больше, чем по силам выдержать. Всё так. Но это больно, больно, больно!

Свет луны пробивается сквозь листву кипариса, оставляя на застывшем лице Патрика уродливый росчерк теней. Не теней – нет. Свечу подносят ближе, и я отчётливо вижу, что эти багровые пятна – ожоги. Я хорошо знаю, как они выглядят. У меня было много таких: злые свидетельства игр приютских детишек.

Увесистая рука падре сжимает моё плечо:

– Теперь ты найдёшь нечестивого, – шепчет он. – Почувствуешь. Почувствуешь ведь?

Да. Иной ответ невозможен.

Мы выходим на улицу, в туманную стылую полночь. Петляем проулками, но идём быстро, ноги словно бы сами несут. Впереди единственный дом на улице, где ещё не погасили свечей – владения пекаря. Как я сразу не поняла!

Дверь не заперта. Хозяин дома стоит ближе всего ко входу. Его взгляд спокоен. Он ждал, он готов.
Я медленно протягиваю руку, но указываю не на него, на ту, что за его плечом.

– Его жена. Ожерелье из разноцветных семян, которое было вчера на ней – знак зеленого круга.

Да, я читала об этом в древних томах. А тот ожог на лице Патрика – от раскалённого садника, каким ставят хлеба в печь. Всё сходится. Здесь его и убили, когда он искал ведьму. А после перенесли к храму.

И вот теперь начинается паника. Кто-то выкрикивает проклятья, кто-то рыдает в голос. Сыпется на пол мука, бьются горшки. Только пекарь сидит в углу, впившись пальцами в собственные бакенбарды, лишь изредка подвывая, совсем по-детски. Так мужики плачут разве что от бессилия.

Наверняка, он уже проклял меня всеми возможными способами. Я прощаю. Я всё равно буду молиться за его душу.

***
Отец Диего раскладывает поленья и со знанием дела накрывает березовым хворостом. Лучина готова, осталось только её зажечь. Лишь теперь мой гнев наконец отступает, сворачивается кольцами, заползая обратно в самую глубь.

Приговор вынесен. Debita animadversione puniendum*.

Осуждённая шепчет молитвы, а может заклятия – это уже не важно. На допросе она созналась. Её сожгут сегодня прилюдно. И это справедливо, это правильно. Ведь эта женщина – ведьма.

А может и не ведьма... Но так приятно смотреть, как горит огонь.

*лат. - Да будет наказан по заслугам